Бонкичмондра Чоттопаддхай - Индира
Тем временем меня разыскала Шубхашини.
— Это ты, негодница, выкрасила волосы свекрови? — смеясь спросила она.
— Я.
— Чтоб тебе пусто было! Видишь, какая поднялась суматоха!
— Не волнуйся, — только и успела сказать я, потому что старая хозяйка снова позвала меня к себе.
— Ах Кумо, — с укором проговорила она, что ты наделала, зачем выкрасила меня?!
Однако лицо хозяйки сияло от удовольствия.
— Кто вам такое сказал, госпожа?
— Мать Шоны.
— Да что она понимает! Это не краска, госпожа, а самое настоящее лекарство.
— И очень хорошее лекарство, милая. Принеси-ка зеркало.
Я выполнила приказание.
— Ни одного седого волоса, — поглядев в зеркало, сказала старуха. — О горе. Теперь все станут говорить, что я крашусь. — И все же она не могла скрыть довольной улыбки.
После этого случая мою стряпню стали хвалить еще больше и удвоили мне жалованье.
— Милая, — сказала хозяйка, — нехорошо, что у тебя на руках одни стеклянные браслеты. — И она протянула мне два золотых браслета, которые уже не носила.
Это было так унизительно, что я опустила голову и почувствовала, как на глаза мне навернулись слезы, они-то и помешали мне отказаться от подарка.
Выбрав удобный момент, старая кухарка спросила меня:
— Лекарство еще осталось?
— Какое лекарство? То, которое я дала одной брахманке, чтобы она приворожила мужа?
— Провалиться тебе на этом месте. Болтаешь всякую чепуху, как дитя неразумное, будто не знаешь, что у меня нет мужа!
— Неужели нет? — притворилась я удивленной. — Ни одного?
— Это у таких, как ты, по пяти, не меньше! — рассердилась старуха.
— Я не умела бы так хорошо стряпать, не будь я Драупади. Но, имей я пять мужей, никто бы и в рот не взял моей стряпни.
— А почему непременно пять? То, что позволительно мусульманке, грех для индусской девушки[21]. Как это можно! А волосы у меня и в самом деле похожи на пучок конопли, — вздохнула кухарка, — потому я и спросила о лекарстве, о том самом, от которого волосы темнеют.
— Так бы и сказала. Конечно, осталось. — И вручила кухарке пузырек с краской.
Ночью, когда все спали, брахманка вылила жидкость себе на голову. Красить волосы она не умела, и потому получилось очень неровно. Кроме того, она забрызгала краской все лицо.
Утром, когда кухарка появилась на кухне, она была похожа на пеструю кошку: половина волос ее так и осталась седой, а половина приобрела красно-рыжий оттенок. Лицо же, забрызганное черной краской, напоминало морду обезьяны или кошки с подпаленной шерстью. Нельзя было без смеха смотреть на нее.
Харани так расхохоталась, что под конец в изнеможении упала к ногам Шубхашини.
— Ну скажите мне, госпожа, как можно жить в доме, где творятся такие чудеса? Когда-нибудь я умру от смеха!
— Тетя, кто вас так раскрасил? — спросила кухарку маленькая дочь Шубхашини, чем еще больше разозлила старуху.
Бог смерти молвил: «Месяц золотой!
В мой дом приди и будь всегда со мной,
С пометом киноварь смешай[22] — себя укрась,
И саван свой надень в предсмертный час!» —
не унималась девочка, а сынишка Шубхашини спросил:
— Мама, сталая тетя залезла в голшок?
Малыш видел однажды, как кошка полезла за рыбой в горшок и вся перепачкалась в саже.
Я подговорила всех домочадцев ничего не объяснять старухе, и кухарка как ни в чем не бывало, гордо демонстрировала всем свою голову — великолепную помесь кошки с обезьяной.
— Чего вы зубы скалите? — недоумевала мать Шоны.
— А разве ты не слыхала, что сказал малыш? — отвечали служанки. — Он сказал «сталая тетя залезла в голшок». Все говорят, что вчера ночью ты потихоньку лизала горшки на кухне. Но мы за тебя вступились: мать Шоны человек пожилой, говорим, и не позволит себе такого.
В ответ старуха разразилась бранью.
— Негодницы! — кричала она. — Губительницы своих мужей. Несчастные… — Старуха призывала Яму, владыку ада, поглотить всех женщин вместе с их мужьями и сыновьями. Но — увы! — Яма не внял ее мольбам. И кухарка по-прежнему ходила с разукрашенным лицом. В таком виде она и понесла еду Ромону-бабу.
Молодой господин набил полный рот, но проглотить ничего не смог, давясь от смеха. Потом я узнала, что и старый хозяин, Рамрам Дотто, когда брахманка принесла ему завтрак, тотчас поспешил отослать ее обратно.
Наконец Шубхашини сжалилась над старухой.
— Пойди ко мне в комнату, взгляни на себя в большое зеркало, — сказала она кухарке.
Вернувшись, старуха завопила истошным голосом, и на мою голову посыпались проклятия. Я пыталась ей втолковать, что не виновата, что велела ей смочить жидкостью только волосы, а не лицо, но все напрасно. Кухарка не переставала уговаривать Яму откусить мне голову. А у маленькой Хемы и для этого случая нашелся стишок:
Тот, кто кличет на других беду —
Сам скорей окажется в аду!
Так твердит народная молва —
Но старуха все еще жива!
В довершение всего сынишка Шубхашини схватил палку и, приговаривая «моя секловь», взобрался кухарке на спину. Старая брахманка бросилась на пол и завопила еще пуще.
Она кричала, а мальчик хлопал в ладоши и, приплясывая, повторял:
— Моя секловь, моя секловь!
Успокоился он, лишь когда я посадила его к себе на колени и поцеловала.
Глава десятая
ЛУЧ НАДЕЖДЫ
В тот же день, к вечеру, Шубхашини взяла меня за руку и увела в укромный уголок.
— Сестра, — сказала Шубхашини, — помнишь, ты обещала рассказать о том, что случилось с тобой у Черного озера? Ну говори, я слушаю.
Я задумалась.
— Это будет рассказ о моем несчастье, — начала я. — Я уже говорила тебе, что мой отец очень богатый человек, богаче твоего свекра. И он жив. А в кухарки я нанялась потому, что попала в беду. У Черного озера на меня напали разбойники… — Я умолкла, молчала и Шубхашини.
— Не продолжай, раз тебе тяжело, — первой нарушила она молчание. — Я ведь ничего не знала.
«Открою ей всю правду», — решила я.
— Ты сделала мне столько добра, так помогла мне, что тебе я легко могу поведать все.
И я принялась рассказывать. Утаила лишь имена отца, мужа, свекра и название родной деревни.
Выслушав меня, Шубхашини разрыдалась. Излишне говорить о том, что и сама я не сдержала слез.
На следующий день Шубхашини снова уединилась со мной.
— Ты должна назвать имя своего отца, — потребовала она.
Я назвала.
— И еще, мне надо знать деревню, где он живет.
— Он живет в Мохешпуре.
— А как называется почта?
— Почта? — удивилась я. — Так и называется, почтой.
— Глупенькая! Мне нужно знать, в каком она селении.
— Вот этого я не знаю, — растерянно ответила я. — Знаю только, что почта есть.
— Но она в той же деревне, где ваш дом, или в другой?
— Понятия не имею.
Шубхашини явно опечалил мой ответ, хотя она и промолчала.
На третий день, когда мы снова остались одни, Шубхашини спросила:
— До каких же пор ты собираешься оставаться кухаркой? Мне будет очень скучно без тебя. Но я не вправе ради собственного удовольствия портить тебе жизнь, и не хочу брать такой грех на душу. Мы посоветовались…
— Кто мы?
— Я и Ро-бабу.
Так Шубхашини в разговоре со мной называла своего мужа.
— Мы посоветовались и решили сообщить твоему отцу, что ты живешь у нас. Вот зачем мне понадобилось название вашей почты.
— Значит, ты все рассказала Ро-бабу?
— Да. А что в этом плохого?
— Ничего. И что же вы потом сделали?
— Отправили письмо в Мохешпур. Будем надеяться, что почта именно там.
— Уже отправили?
Трудно передать, как я обрадовалась. Я прикинула даже, на какой день должен прийти ответ. Но ответ не пришел. В те далекие времена почта была не в каждой деревне. Но я не знала, что в Мохешпуре нет почты, потому что росла избалованной, словно царская дочь, и о многих вещах не имела никакого представления. Письмо Ромона-бабу вернулось обратно.
Я снова начала проливать слезы, но Ро-бабу был человеком настойчивым.
— Ты теперь должна назвать нам имя твоего мужа, — сказала мне как-то Шубхашини.
Я была грамотной и написала его.
— А как зовут твоего свекра?
Я написала и имя свекра.
— А где они живут?
Я и на это ответила. Не знала я лишь одного: есть ли там почта.
Позднее Шубхашини сказала мне, что Ромон-бабу и туда написал.
Но это письмо тоже осталось без ответа.
Я совсем отчаялась, и в голову мне пришла ужасная мысль… Зачем, окрыленная надеждой, я допустила, чтобы отправили письмо в дом свекра? Узнав, что я попала в руки разбойников, муж, наверное, стал считать меня оскверненной, и решил от меня избавиться.
