Мишель Ричмонд - Год тумана
Приехав в Сан-Франциско, отправились на пароме на остров Алькатрас. У нас остались фотографии: я, в миниюбке, короткой до неприличия, и Аннабель, в своем готическом прикиде и черном макияже выглядевшая совсем уж панихидно. На снимке мы вдвоем стоим в крошечной камере, куда помещали преступников, приговоренных к одиночному заключению. Стоим, едва соприкасаясь локтями, без улыбок. Посторонний, взглянув на снимок, предположил бы, что мы серьезно поссорились и позируем фотографу в перерыве между раундами. Но я помню и кое-что другое — по пути на Алькатрас отец и мать сидели в каюте, а мы с Аннабель стояли на палубе, обнявшись, чтобы согреться.
— Я бы хотела, чтобы они поскорее с этим покончили. — Аннабель имела в виду совместную жизнь наших родителей, их безнадежный брак.
— Я тоже.
Первый раз в течение многих месяцев мы заговорили о чем-то серьезном. Это длинное и печальное лето прошло под знаком тишины, показавшейся всепоглощающей. Родители редко разговаривали друг с другом, а мы с Аннабель погрузились в собственные подростковые проблемы и общались лишь по самым незначительным поводам. «Передай соль, пожалуйста; когда будет наш рейс; встретимся у башни Койт в половине пятого». Четыре посторонних человека, случайно оказавшись в одном купе, абсолютно не жаждали общества друг друга и не ощущали себя семьей. В темной камере на Алькатрасе наши неулыбчивые лица выражали не гнев, а скуку — ощущение того, что ты не на своем месте и не с тем, с кем хотелось бы.
На обратном пути к пирсу Аннабель сидела в салоне, поглощая хот-дог и пересушенную картошку фри в компании студента колледжа, с которым познакомилась в сувенирном магазине. Я стояла одна, облокотившись на поручни, и смотрела на приближающийся город. Сан-Франциско, окутанный туманом, казался сказочным, нереальным местом. Прекрасный город, не похожий на места, где я бывала. Подумала о родителях, сидевших внизу как можно дальше друг от друга. Их безобразные ссоры громоздились между ними подобно невидимой и непреодолимой стене.
Несколько лет спустя, уже на полпути к разводу, мама сказала: «Если пересекаешь определенную линию, обратного пути у тебя нет. И у всех людей это бывает по-разному. Мы с твоим отцом пересекли ее двадцать лет назад».
Я поклялась, что, если у меня когда-нибудь будет семья, все устрою по-другому. Представляла себе мужчину и ребенка, наш гармоничный союз. Три человека, связанных такими прочными узами, что никто не в силах их разорвать. В те дни я даже вообразить не могла последствий собственной ошибки. Не понимала, что одна-единственная секунда, неверный выбор, взгляд не в ту сторону могут стать причиной раскола. Трещина, которая с каждый днем становится все шире и шире, пока наконец не превратится в зияющую пропасть.
Спускаюсь на пляж. В воздухе слабо пахнет рыбой. На коричневатом песке лежат крошечные голубые медузы, и ступать скользко. Море на удивление спокойно. По ту сторону шоссе, над парком «Золотые Ворота», подобно доисторическому чудовищу, вздымается заброшенная ветряная мельница. Резкий запах эвкалипта смешивается с океанским бризом. Снимаю обувь и иду по холодному песку. Горизонта не видно, белое смешивается с серым. И меня снова поражает одинокое величие этого города, его невероятная и опасная красота.
Навстречу движется тень. Серфингист. Его мокрый гидрокостюм блестит. Он поднимает руку и машет. Оглядываюсь посмотреть, кому именно, но позади ни души. Подойдя чуть ближе, различаю длинные темные волосы и миниатюрную фигурку. Гуфи.
— С возвращением, — улыбается она, обнажая неровные зубы.
— Рада тебя видеть.
— Я тоже. — Тина обнимает меня. — Ой, прости, ты теперь вся мокрая. Поздравляю. Видела новости по телику. Все-таки нашла девчушку.
Киваю.
— Потрясающе. — Гуфи переминается с ноги на ногу и молчит. — Честное слово. Рассказала всем друзьям. Просто не верится. Чудо. Постоянно об этом думаю. Круто, блин!
Тина щупает мое плечо.
— А ты как будто слегка поправилась.
— Старалась.
— Ну а теперь готова заняться серфингом?
— Конечно. Когда?
— Да хоть прямо сейчас.
Тина по-прежнему держит руку на моем плече. Ощущаю запах воска, исходящий от ее доски и легкий аромат грейпфрута. Гуфи подстриглась — и, судя по всему, самостоятельно: теперь у нее коротенькая неровная челка.
— Это твой последний шанс. Послезавтра уезжаю. Поступаю в колледж, как и собиралась.
— В какой?
— Фейетвилль, штат Арканзас. Представляешь? У меня там есть приятель. Получится чертовски дешево. Ни пляжей, ни серфинга. Никаких соблазнов.
— Здорово. Поздравляю.
— Так как насчет урока?
Мне некуда идти. И не к кому. Зачем отказываться? Последние несколько месяцев я провела в обществе серфингистов, но ни разу не каталась на доске сама. Отмеряла по пляжу милю за милей, но при этом забыла, когда в последний раз заходила в воду.
— Почему бы и нет?
— Отлично. Тогда сначала зайдем ко мне, дам тебе гидрокостюм и доску.
Обуваюсь и иду вслед за ней к парковке. Тина приехала на стареньком пикапе. Кладет доску назад, мы садимся в машину и выезжаем на шоссе. Окна открыты, играет радио. «Каждая песня — это возвращение».
— Господи, — говорит Тина и крутит ручку настройки, — как она меня достала.
Пропускает ток-шоу, «ретро» и успокаивается на «Жизни в Сан-Франциско».
Тина живет на Сорок шестой улице, в маленьком розовом бунгало, всего в нескольких шагах от проезжей части.
— Соседи укатили в Вегас, — сообщает она, отпирая дверь. — И весь дом в моем распоряжении на неделю. Здорово!
Ее спальня крошечная, как кладовка, с темно-синими стенами и уймой роскошных живых цветов. На полу у окна лежит двуспальный матрас. Стоят несколько коробок, обмотанных скотчем и аккуратно подписанных: «диски», «одежда», «посуда». Одна коробка еще не собрана, и вокруг нее в беспорядке валяются вещи непонятного назначения.
— А где все остальное?
— Это оно и есть. Беру с собой только самое необходимое. А здесь… — Тина указывает на открытую коробку, — вещи, которые хранила всю жизнь. Фотографии, старые письма, первая видео игра, ну и так далее. Я почти никогда сюда не лазила. А теперь начала разбирать барахло и поняла, что не могу просто взять и выкинуть все. — Она пинает кучу на полу. — Честное слово, ну какая мне теперь польза от старого хлама?
Беру вещицу, лежащую сбоку груды. Пластмассовый кубок с фигуркой наверху — тоже пластмассовой, но выкрашенной в золотой цвет. Фигурка изображает девочку с двумя косичками, которая стоит, опустив руки по швам. Рот открыт, взгляд тупой. Маленькая табличка с надписью давно отвалилась, остался только выцветший прямоугольник.
— Пятый класс, конкурс по орфографии. Третье место. — Гуфи забирает у меня кубок и пристально его рассматривает. — Не знаю, зачем я храню эту штуку. Может быть, потому, что это мой единственный приз за всю жизнь.
— И на каком слове ошиблась?
— «Оппозиция». С двумя «по». А вот это… — говорит она, вынимая из кучи трехцветную прихватку. — Моя приемная мать была буквально помешана на разных поделках. Мы провели Четвертое июля, вышивая патриотическую символику на всяких штуках для кухни.
Бросает прихватку на пол, поднимает коробку и высыпает все вещи в мусорное ведро. Фотографии, бумаги, маленький красный дневник со сломанным замочком. Я поражена тем рвением, с которым Тина отказывается от прошлого во имя будущего.
— Тебе не грустно уезжать?
С минуту она раздумывает.
— Конечно, грустно. Но пора сменить обстановку.
Тина вытаскивает из шкафа гидрокостюм.
— На, примерь. — Девушка оглядывает меня с головы до ног. — Должен подойти.
Гуфи продолжает болтать и, судя по всему, не собирается выходить из комнаты. Сначала пытаюсь разыгрывать скромницу и натягиваю гидрокостюм, не снимая юбки. Но он слишком узок, надеть его трудно, и вскоре Тина принимается втискивать в него мои бедра со словами: «Дай-ка помогу». Когда переходит к груди, вспоминаю субботний вечер в универсальном магазине — мне двенадцать лет, и продавщица в красном костюме помогала примерять мой первый лифчик. Не знаю почему, но начинаю плакать.
— Эй… — Тина вытирает мне слезы. — В чем дело? Хочешь что-то рассказать?
— Нет.
— В воде станет легче. — Она поворачивает меня кругом. — Обычно помогает.
Серф-инструктор прикасается к круглому пятну на моей спине.
— Это что, родинка?
— Нет. Солнечный ожог. В тринадцать лет у меня облезла вся спина, кроме одного этого места. И с каждым годом оно становится все темнее.
— Тоже своего рода память. — Застежка молнии скользит вдоль позвоночника, и меня пробирает дрожь. — Тело вроде как напоминает тебе о том, какая ты была дура. Вот погляди-ка.
Она вынимает из гидрокостюма правую ногу и показывает глубокий лиловый рубец на голени.
