Мила Бояджиева - Поцелуй небес
- Тони! - воскликнул он в порыве радости. И тут же понял свою ошибку. Девушка, резко приподнявшись, смотрела на него испуганно и незнакомо. Боже, что за издевка! Панама слетела, обнажив по-мальчишески круглую, рыжеватую от короткого бобрика голову и стыдящиеся своей обнаженности розовые уши. Крупный нос, слегка выпяченные губы, длинная шея с узлом бретелек о пестрого бюстгальтера на холке. И кто надоумил ее расположиться именно здесь, так издевательски-нелепо, скопировав ту, незабываемую, чудесную? Жан-Поль поднялся, сдерживая обиду на глупый розыгрыш случая.
- Прости, я, наверно, заняла твое место? - проговорила девушка с мягким акцентом. - Я сейчас уйду. Она быстро поднялась, нагнулась за книгой и тяжело села, сжав виски:
- Голова кружится. Я здесь лечусь.
- Сиди, сиди! - остановил ее пришедший в себя поэт. - Это вовсе не мое место. Я приехал в гости к господину Динстлеру и просто гулял... Меня зовут Жан-Поль - я сын школьного друга Йохима-Готтлиба. - Он опустился прямо на траву, скрестив ноги.
- Может быть, тебе принести воды?
- Нет, нет, я уже чувствую себя лучше, - она вновь попыталась встать.
- Да посиди же ты спокойно! Хотя бы скажи, как тебя зовут... Знаешь, у тебя такой интересный французский язык! Немного похоже на мою прабабушку - по-моему так изъяснялись, ну в таких грамматических формулировках, сто лет назад! - Во всяком случае, у Мопассана изъясняются именно так, - девушка взяла томик, пролистала страницы, отыскивая какое-то место и уронила спрятавшийся в их дебрях листок. Жан-Поль подобрал бумажку, бросив на нее скользящий взгляд и тут же поднес к глазам: вот это интересно! Его стихи, а рядом два четверостишия на каком-то непонятном языке.
- Отдай, пожалуйста! Я нашла это в книге. Мне так понравились стихи, что я попыталась их перевести их на свой язык... - Она замялась. Получилось, кажется, плохо.
- Это оттого, что стихи плохие. Их стоит уничтожить.- Жан-Поль попытался выхватить бумажку. Но девушка спрятала руку за спину, покосившись на него каким-то злым вороным взглядом. "И рука костлявая, и этот нос! В ней есть что-то птичье, настороженное и жалкое," - отметил Жан-Поль.
- Мне эти стихи нравятся. Они здесь валялись без хозяина, и, следовательно, я могу их взять. Они нужны мне, - пыталась она медленно объяснить ситуацию, все более путаясь во французском. - Ты что - полька? Это ведь кириллица, насколько я понимаю? - он указал на дописанные под его стихами каракули:
- Не важно. Моя национальность не играет роли. Я лечу здесь свою голову после аварии самолета и плохо помню про себя. Кажется, это называется амнезия. Зовут меня Тори. "Тори!" - опять карикатура, неумелый шарж, подсунутый вместо мастерского подлинника". Жан-Поль задумался, ощутив роение поэтических голосов: эта печальная подмена, фарс, эта уродина с именем Тори - слишком запутано, слишком красиво, слишком старомодно, чтобы отлиться в полноценную поэтическую форму.
- Пока, Тори! Скорее выздоравливай, - улыбнулся Жан-Поль и быстро пошел прочь. Он был невероятно рассеян весь вечер, а утром заторопился к своему рейсу в аэропорт и чуть не столкнулся с серым "Пежо", вынырнувшим из-за поворота шоссе. Машина показалась ему знакомой, а весь сценарий сегодняшнего утра - уже однажды разыгранным и теперь в точности повторенным. Дурное ощущение - странная раздвоенность плохо настроенной оптики, раздражающая, мешающая сосредоточиться. "Ну ладно, прощайте Каштаны!" - Жан-Поль поправил дужку очков и лихо вывернул на автобан.
...У Виктории, проснувшейся в это утро в своей комнате, ставшей уже знакомой и близкой, было почти то же ощущение - ей казалось, что все случившееся в последний день, уже случалось и теперь как в заезженной пластинке будет повторяться и повторяться без конца. Чувство пространства и времени теперь вообще получило другой вкус, другие пропорции и окраску. Время, утратившее глубину перспективы удаляющегося прошлого, стало плоским, медленным, значительным, как поступь столетнего старца. Завтрак - обед ужин. Завтрак - обед - ужин. Прием лекарств, обследование, восходы и заходы, длинные дни, бесконечные ночи. Это новое замедленное время начинало свой отчет от розового фламинго в доме тети Августы и тянулось в будущее, проявляющееся в формулировках врачей: "скоро", "через пару недель", "когда-нибудь, возможно...". А вот откуда взялась сама тетя Августа, русский язык и узнавание предметов, вкусов, даже мелодий, транслируемых по радио, Виктория понять не могла. Она точно знала, что Мопассан французский классик и даже представляла себе мягкую обложку романа "Жизнь" с изображением нарядной женской фигурки. Но где остался этот томик с русским шрифтом и лиловым штампом какой-то библиотеки?
Виктория пыталась сделать над собой усилия, пробиться за непроницаемую стену забвения, несмотря на срочный запрет со стороны врачей на всякое умственное напряжение, особенно связанное с провалами в памяти. Но ничего не получалось, голова шла кругом, тело покрывалось испариной и темные круги перед глазами оповещали о надвигающемся обмороке.
С пространством было проще - суженное до пределов комнаты и сада, оно позволило себя обжить, присвоить, сделать привычным и даже милым. Вот только появлявшиеся в нем люди оставляли множество загадок. Доктор Динстлер и сестра Лара не вызывали панической настороженности - они были частью этого нового, обжитого пространства. А вот другие лица - откуда являлись они - из прошлого или из будущего? Смуглый горбоносый мужчина с зорким взглядом, кудрявый мальчик, белокурая приятная женщина - где встречались они с Викой, кем ей приходились, почему не хотели помочь, открыв свое подлинное место в ее жизни? Или этот Жан-Поль... Ведь ясно же - никакой он не Поль, и не Жан, и что знали они друг друга давным-давно - вполне очевидно. Эти стихи на листочке в книге, подписанные: "Позавчера. Жан-Поль" - наверняка, принадлежат ей, написаны для нее. Но что значит "позавчера" в ее новом времени - секунду, вечность?
От этих размышлений Виктории становилось неуютно и зябко - одинокая крохотная фигура, затерянная среди белого, мертвого безмолвия бескрайних полярных снегов. Сотрясаясь от озноба, она дергала шнур и появлявшаяся мадам Лара поила ее теплой микстурой с привкусом клубники. Казалось, еще секунда, и ухватившись за спасательный круг узнавания, она выплывет на поверхность к свету... Но ускользающие воспоминания тонули во мраке поспешно наваливавшегося сна.
Из этого сна выныриваешь не сразу - будто поднимаешься на поверхность из морской пучины, а сквозь утончающийся и светлеющий слой воды движется навстречу наливающийся теплом и светом солнечный диск. Рывок, еще рывок дымка то рассеивается, то сгущается, пучина отступает и Виктория вырывается на поверхность - в явь и радость, к загорелому, печальному лицу. Оно светится, заслонив солнце, оно напоено теплом и любовью - этот мир, это родное, родное лицо!
Отчаянное усилие, мощный бросок воли - и Виктория растворяется в огненном сиянии, понимая, что выжила, что вернула себе свою жизнь. Это больно, это невыносимо больно и она кричит: "Папа! Папочка!", прижавшись к его груди, намертво сомкнув пальцы за его кудрявым затылком. Руки отца, тяжелые, горячие ложатся на вздрагивающую спину и медленно поглаживают:
- Спокойно, спокойно, девочка. Я с тобой, все будет хорошо.
- Наш Остин - просто полиглот. Еще один язык освоил! - заговорчески улыбнулся Йохиму Вольфи. Тот ничего не сказал, выпроваживая Штеллермана из комнаты больной.
Остин прибыл в "Каштаны" без предупреждения и попросил немедленно показать ему русскую девушку. Динстлер, еще глядевший вслед автомобилю Жан-Поля, проводил Брауна к Виктории. Девушка спокойно спала, медсестра доложила профессору об удовлетворительном состоянии больной, недавно принявшей успокоительное. Все шло вполне нормально и вдруг такая сцена! Похоже, у Виктории начались обострения. Мадам Лара попыталась разжать руки девушки, охватившие шею гостя, но она забилась, закричала и Браун попросил:
- Оставьте нас вдвоем. Я посижу здесь немного и она успокоится.
- Можно понять господина Брауна, ему так тяжело видеть помешанную девушку, ведь она, кажется, ровесница его дочери? - сочувственно вздохнула медсестра, выйдя в коридор вместе с Вольфи и Динстлером.
- Нам всем тяжело, - уклончиво заметил Штеллерман, косо посмотрев на не ведающего еще о своей потере Йохима.
Остин просидел у Виктории до вечера, обнимая и успокаивая ее. Она крепко прижалась к его груди, вымочив слезами сорочку и все бормотала:
- Я все вспомнила, папочка, все! Я так люблю тебя... Тебя, маму, Максима, Катю... Брауну казалось, что девушка уснула, но лишь только он пытался опустить ее на подушки, она распахивала полные слез и мольбы глаза, прижимаясь еще крепче:
- Не бросай меня больше никогда! Мне было так страшно... Он гладил шелковистый бобрик на стриженом затылке, торчащие лопатки, видел ряд позвонков, уходящий за ворот больничной рубахи от затылочной впадины и, укачивая чужое, легонькое тело, нежно приговаривал:
