Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка
— Я пытаюсь понять, плохой ли я человек. Я не могу смириться с тем, что ты собиралась сделать. Становлюсь ли я плохим из-за того?
— Конечно, нет. Я должна была пойти на это, но не все способны на такое.
— Но это же Лео! Как бы ты могла смотреть, как он растет с чужими людьми, и при этом знать, что это твой ребенок?
— Не знаю. — Я пожимаю плечами. — Мне пришлось бы.
— Ты готова была пойти на это, чтобы осчастливить двух посторонних людей. Но ты не хочешь рожать ребенка от меня. И что я должен думать? Что я должен говорить тебе?
— Я хочу от тебя ребенка, — возражаю я.
— Если бы мы могли заняться любовью прямо сейчас, ты бы запаниковала. Ты пошла бы на все, чтобы избежать этого.
У меня так быстро и гулко бьется сердце, что, кажется, Кейт его услышит. Услышит и поймет, что я боюсь рожать еще одного ребенка.
— Я ошибаюсь? Мы ведь оба знаем, что все это началось еще до того, как Лео заболел.
Теперь, когда Кейт знает, что случилось на самом деле, когда он знает, что из-за первой беременности я потеряла своего лучшего друга, я смогу объяснить ему, почему я боюсь. Я знаю, что это иррациональный страх, я знаю, что со временем смогу преодолеть его, но пока что я не могу этого сделать. И я не могу объяснить Кейту это прямо сейчас, потому что он не поймет. Он подумает, что это глупо. А для меня нестерпима мысль о том, что я открою кому-то свои страхи, а меня высмеют.
— Я хочу от тебя детей, но я не готова.
— А когда ты будешь готова, Звездочка? Тебе тридцать семь, мне сорок шесть, время не на нашей стороне.
Я заглядываю в его глаза, темно-карие, почти черные. Когда мы впервые познакомились и я влюбилась в него, я забывала, о чем говорю, когда смотрела в эти глаза. Приходилось отводить взгляд, потому что я начинала мямлить, а это было весьма унизительно.
— Я не знаю, когда буду готова. Но я правда хочу от тебя ребенка. Честное слово.
— Мы еще поговорим об этом. Когда Лео поправится, мы поговорим об этом, и ты расскажешь мне, чего ты так боишься. Мы поговорим о твоих страхах и подумаем, что с ними делать. Идет?
Я киваю. Иногда я забываю, что, хотя Кейт и служил в армии, а теперь работает в полиции и кажется ничем не примечательным парнем, он любит меня. А значит, пытается понять. Мой страх не дает мне открыться ему. Пусть это иррациональный страх и Кейту не понравится то, что он услышит, он любит меня и найдет способ выйти из этой ситуации. Я поступила бы точно так же для него. В этом основание нашей любви.
Кейт целует меня в лоб, словно дарит мне свое благословение. Целует меня в лоб. Потом в губы. Больше ему ничего не нужно. Ему не нужен секс, не нужно, чтобы я испытывала влечение к нему. И я благодарна ему за это. Я хочу, чтобы он любил меня, ничего от меня не ожидая. Не желая, чтобы я справлялась с болезнью Лео так, как это делает он. Не желая, чтобы я планировала будущее. Не желая, чтобы я не была способна отдать своего ребенка.
Это прекрасно. Быть с ним вот так — прекрасно. Миг счастья.
Мы испытываем счастье, так что именно тогда-то и случается наихудшее.
Наверное, ты думаешь, что я эгоистка. Что я не заслуживаю любящего мужа и хороший дом, раз я смогла солгать Мэлу. Сказать ему, что я не могу иметь детей. Ты, наверное, подумаешь, что тайные инъекции контрацептивов каждые три месяца и тесты на беременность, которые я делаю на работе время от времени, — не для женщины, которая любит своего мужа.
Аппаратура в палате Лео начинает отчаянно пищать, линии и цифры на мониторах мигают. Прибегает медсестра с двумя врачами, за ней бежит еще одна медсестра. Я дергаюсь в их сторону, хочу помочь Лео, но Кейт удерживает меня. Он хочет, чтобы медики выполнили свою работу.
«Еще рано, — пытаюсь крикнуть я, но ни звука не срывается с моих губ. — Еще рано, еще рано, я еще не готова».
Глава 50
Но ты не понимаешь. Я солгала ему и теперь не могу вернуть ту ложь. Я… я больна. У меня… расстройство, так они говорят. У этого расстройства сложное название, и наши знаменитости, бывает, говорят, что, мол, страдают от этой болезни. Но когда я узнала, что со мной, это не показалось мне таким уж гламурным. Заболевание не может быть гламурным, и я не понимаю, как люди, которые якобы страдают от моей болезни, вовсе не мучаются так, как я. Когда я узнала, что у меня расстройство, это стало началом конца.
Я всегда знала, что я не такая, как все. Что я не вписываюсь. Я воспринимала мир не так, как мои одноклассницы. Но мне так этого хотелось. Когда мне было тринадцать, Герцог, наш пес, умер. А еще мы переехали в другой город. И различия между мной и другими детьми стали очевидны. Жизнь казалась мне такой сложной. Всякие мелочи — четверка с минусом в школе, окрик матери, проблемы в Польше — приводили меня в чудовищное состояние. Я ложилась на пол и не могла пошевельнуться, потому что мне было так больно. Физически больно. Я плакала. Я могла проплакать в своей комнате несколько часов просто потому, что мама велела мне не бросать сумку у двери. Я не знала, что со мной не так.
Мама водила меня к врачу, чтобы понять, что происходит. Почему я не такая, как другие дети. Не такая, как мои брат и сестра. Врач сказал, что это просто переходный период. Гормональный подростковый разлад. Или разбалованность. Я это перерасту. Они говорили обо мне так, будто меня нет в комнате. Вскоре я поняла, что я — это не я. Это набор поступков, которые никому не нравились.
Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, может, все было бы не так уж и плохо. Не так уж плохо для них — для моих родителей, для брата и сестры, для одноклассников. Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, они могли бы объяснить это тем, что я просто угрюмая, вот и все. Но никто не понимал другое мое состояние. Не понимал, что это может быть что-то, кроме умышленного хулиганства. В этом другом состоянии, состоянии, ради которого я жила, к которому я стремилась, мир был поразительным местом. Все вокруг казалось живым, цвета были насыщенными настолько, что, казалось, к ним можно было притронуться. Я танцевала на заднем дворике, я воздевала руки к небу и танцевала под музыку, звучавшую у меня в голове. Мне хотелось записать эту музыку, пропеть ее громко-громко, чтобы она сохранилась в вибрациях воздуха. Мне хотелось, чтобы и другие люди слышали эту музыку, танцевали под нее, чувствовали себя такими же счастливыми, как и я. Во мне было столько энергии! Я могла бегать весь день напролет. Я рисовала.
Я любила жизнь. Любила всех и все.
Счастье бурлило в моих венах. Представьте, что вы выпили пару бутылок пива и курнули травки. Такую эйфорию я ощущала, когда мне было пятнадцать.
Когда мне было пятнадцать… когда мне было пятнадцать, я забеременела. Не знаю, когда именно. В том-то и проблема с этим «другим» состоянием: я помню яркие ощущения, но не помню, что происходило. Все путается у меня в голове, растворяется, превращается в Ничто. Провалы в памяти, лоскутки воспоминаний.
Но я знаю, что отцом ребенка мог быть один из трех мужчин, потому что в течение месяца ко мне приставали трое незнакомцев. Я опять была в подавленном состоянии, чувствовала себя ужасно, едва могла одеться и дойти до школы. Один из этих мужчин, должно быть, увидел меня в школе, потому что он ждал меня у школьных ворот. Он звал меня по имени, посылал мне воздушные поцелуи. Мастурбировал. Он ушел, когда учитель физкультуры пригрозил вызвать полицию. Второй подкрался ко мне в кондитерской, прижался ко мне сзади и принялся нашептывать мне на ухо всякие скабрезности. Третьего я увидела на автобусной остановке. Ухмылка на его лице подсказала мне, что он узнал меня. Что он третий. Я знала, что я сделала. То, что нашептывал мне второй. Я развернулась и убежала.
После этого обрывки воспоминаний возвращались ко мне.
Я сижу в машине, а мужские руки срывают с меня одежду.
Я в незнакомом доме, мое лицо вдавливают в подушку, кто-то за моей спиной… Он делает мне больно, так больно, что я даже не думала, что такое возможно.
Кто-то на мне, он душит меня, душит и двигается взад-вперед, взад-вперед.
В один из этих моментов я потеряла девственность. Не помню, в какой именно.
Мама догадалась, что я беременна, после того, как у меня два месяца не было менструации. Она была слишком напугана тем, что отец все узнает, и у нее даже не хватало сил сердиться на меня. Мама отвела меня к врачу, чтобы узнать все наверняка. Наш врач был в отпуске, его подменяла женщина. Женщина-врач — редкое явление в те дни.
Когда мама — я никогда не забуду ее лица в тот момент, оно было белым, как лист бумаги, — сказала, что я могу быть беременна, врач попросила ее выйти.
Конечно, моей маме — в ее лучшем плаще, с ее лучшей сумочкой — не хотелось уходить, но она была из того поколения женщин, которые готовы выполнить все, что им скажет человек, наделенный авторитетом.
