Джудит Тарр - Трон Исиды
Андрогей заморгал еще сильнее, чем обычно.
— Я часто видел тебя. И много слышал о тебе. И был рядом с тобой, когда рождался твой ребенок. Ты не можешь этого помнить. Мы все… мы должны были… я не мог остаться в стороне. Отец ничего не знает. Он думает, что я был у друга. Ты ведь не скажешь ему?
— Конечно, нет, — пообещала Диона. Можно подумать, что Аполлоний предоставит ей такую возможность — ее первый муж не виделся и не говорил с нею с того самого дня, когда устроил ей бурную сцену за знакомство с римлянином.
— Ты на него сердита, — проговорил ее старший сын. — Я понимаю: есть за что. Он плохо с тобой обращался.
— Ну, в сущности, — сказала она очень осторожно, — твой отец поступил правильно. Он всегда нуждался в жене, подобной Лаодис: спокойной, скромной и не обремененной большими заботами, чем забота о муже и домашнем уюте.
— Но я не могу быть только его сыном. Меня по-прежнему тянет к тебе, и я хочу быть всегда уверенным в том, что у тебя все хорошо, а иногда мне достаточно знать, что ты где-то рядом. И я пришел, чтобы сказать тебе это. Ты ведь чуть не умерла при родах. И я не мог не прийти.
— Ты поступил правильно. — Она сглотнула. Горло еще болезненнее сжалось от попыток сдержать слезы. Но все равно было так чудесно сидеть здесь, смотреть в лицо своего старшего сына, с которым она распрощалась много лет назад. Все эти годы Диона пыталась убедить себя, что Андрогей не ее сын: что он сын своего отца и для нее потерян.
И сейчас, когда она обрела его снова, было почти невозможно вынести такое счастье. Да, она вовсе не потеряла его — Андрогей выскользнул наконец из-под неусыпного надзора отца.
— Даже ты прибег к магии ради меня, — проговорила она. — Но ведь ты всегда ненавидел меня за мой дар. Как же ты решился?
Андрогей напрягся, неправильно поняв ее.
— Пришлось… ведь ты умирала. Можешь теперь сколько угодно смеяться надо мной.
Он сжал руки в кулаки — даже костяшки пальцев побелели. Диона протянула руку и стала гладить его пальцы, распрямляя их один за другим. У Андрогея была сильная рука — с худыми и цепкими пальцами.
— Нет, дорогой мой. Я над тобой не смеюсь. Я восхищаюсь тобой. Ты, ненавидевший ту часть меня, которая принадлежит богине, пришел помочь мне, когда я нуждалась в этом больше всего. И стал самым сильным из моих детей — потому что такое решение далось тебе нелегко.
— Но ты моя мать. Все это время я исполнял свой долг по отношению к отцу, но тебе я обязан гораздо большим. Возможно, он хочет, чтобы я тебя забыл. Но я никогда не смогу этого сделать.
— Луций Севилий оценил бы твой поступок. Он понимает, что такое долг.
— Я знаю. Я иногда встречался с ним. Он, в отличие от некоторых римлян, не вызывает неприязни.
В душе Дионы неожиданно всколыхнулось не очень приятное чувство: Луций Севилий видел ее сына, говорил с ним — и ни разу не упомянул об этом.
Андрогей иногда бывал очень чутким. Он заметил слабый румянец на щеках матери и понял причину ее гнева.
— Сначала он не знал, кто я такой. Я был для него просто еще одним из незнакомцев, живущих в Александрии. После того как родился ребенок, мы встретились подобающим образом, но я сам попросил его не говорить тебе. Ты могла огорчиться, потому что я не пришел сразу. Но отец тогда был в жутком расположении духа — его все бесило. Сейчас он немного успокоился, и, в конце концов, я — мужчина. И сам могу принимать решения.
— Да, ты уже взрослый. — Диона поцеловала руку сына, вспоминая время, когда она была не больше ее маленькой руки. — Когда сможешь, передай ему привет. Я больше не держу на него обиды. Он поступил так, как для него лучше, — и не его вина, что я никак не укладывалась в рамки его философии.
— Ты ведь не укладывалась и в мои рамки, — заметил Андрогей. — Но зов крови очень силен. Я помню, как ты сказала однажды это отцу. Тогда я думал, что ты не права. Я был жутким идиотом.
— Ты просто был маленьким, — улыбнулась Диона и умолкла. Она чуть-чуть успокоилась: слезы больше не подступали к горлу, и сердце билось не так сильно. — Знаешь, даже хорошо, что я умирала, если это привело тебя домой.
У Андрогея полностью отсутствовало чувство юмора — в этом был почти римлянином.
— Отец прав в одном. Ты не придаешь значения ни чувству собственного достоинства, ни приличиям… Но, — добавил он после короткой паузы, — ты моя мать и дорога мне. Могу ли я иногда навещать тебя?
— Так часто, как только захочешь, — сказала Диона. Сердце ее опять заколотилось — она едва дышала. — Заодно покажешь мне, как держаться с достоинством и прилично себя вести.
Глаза Андрогея сузились.
— Ты опять смеешься надо мной. Отец говорит, что ты — самая невозможная женщина на свете.
— Он прав, — лукаво улыбнулась Диона. — Но Аполлоний научился противостоять мне. По-моему, тебе тоже придется научиться этому.
— Он — не твой сын. А моя кровь уже подпорчена, я учусь прощать тебя за это.
— И правильно. Только делай это почаще. Ты уже видел свою сестру? Хочешь взглянуть?
Андрогей, похоже, пришел в ужас — ей даже стало жалко его, — но мужественно ответил:
— Да. Я должен посмотреть на то, что чуть не убило тебя.
— Ребенок. Только и всего.
Андрогей не поверил ей, пока не увидел крохотную девочку, спящую в колыбельке. Он коснулся ее то ли с опаской, то ли завороженно, как любой молодой мужчина при встрече с новорожденной жизнью. Но, когда ему предложили взять сестру на руки, он испуганно отшатнулся.
— Нет! — Голос его по-мальчишечьи надломился, и на мгновение он показался Дионе ребенком, каким, в сущности, в душе и был. — Я ее разбужу.
— Ты прав, — улыбнулась Диона, очень позабавленная.
— И это то огромное темное существо, которое чуть не забрало у тебя все твои души? — Андрогей покачал головой. — Она такая крошечная.
— Как все младенцы. Но дети быстро растут.
— Я помню, — проговорил он. — Тимолеон был таким же маленьким. Но пошумней.
— Тимолеон всегда был голосистым, — согласилась Диона. — Мариамна — себе на уме.
— Она — такая кроха, и ты уже все про нее знаешь?
— Матери всегда это знают.
Андрогей вел себя слегка высокомерно, как и все молодые мужчины, но уверенный тон матери сбил с него спесь. Он кивнул — все еще опасливо, но более спокойно. Дионе было бы трудно пережить его разочарование. Тимолеон обожал свою сестричку, но Тимолеон есть Тимолеон. Андрогея занимали совсем другие вещи, — в этом он чем-то напоминал отца.
Достаточно уже того, что он пришел и придет снова. Диона даже не ощущала, что в ее мире образовался островок пустоты, пока не появился Андрогей и не заполнил его. Он исправил то, что было неправильным. Теперь ее мир стал окончательно полным.
34
На целый год после рождения Мариамны Диона предоставила царицу ее войнам и политике, а сама осталась в Александрии. Раньше она никогда не позволяла себе этого, но сейчас вдруг стала Дионой, женой Луция Севилия, гаруспика, матерью Андрогея, Тимолеона и Мариамны, жрицей храма Исиды и голосом богини-матери Двух Земель.
Голос этот вовсе не безмолвствовал, но и не очень утруждал ее. Трудно сказать, сама ли она заслужила мир и покой, или его даровала ей богиня, но у нее было не больше забот, чем у любой женщины, занимавшейся домом. Оказалось, что это очень непривычно — и в то же время восхитительно, но на самом деле было чем-то вроде затишья перед грозой.
Несмотря на свое добровольное уединение и покой, она вовсе не оставалась равнодушной к событиям, происходившим своим чередом в огромном мире вне стен ее дома. Ум Антония по-прежнему занимала война с Парфией, но он все не решался на настоящее, реальное вторжение. Слухи утверждали, что Клеопатра снова на его стороне.
Но все это меркло по сравнению с другой, более грандиозной сплетней, тревожившей умы: Октавиан наконец-таки разобрался с Западом и готов заняться Востоком — и человеком, который правил им. Между триумвирами велась словесная война, происходил обмен двусмысленными любезностями, но неприязнь друг к другу никогда не принимала зримой формы явной ненависти. А теперь они уподобились соперникам в сатировских драмах[71], обменивавшимся ударами в ядовитых куплетах. Антоний — пьяница, Октавиан — азартный игрок и мот; Антоний — покупатель женщин, порочных и замужних; Октавиан — любовник многих дамочек на всех семи холмах Рима[72]; Антоний — настоящий бог, Дионис-Бромий и Лиэй[73]; Октавиан — плюгавый гриб-паразит на могучем древе своего великого дяди, чьим именем он творит бесчисленные преступления против Roma Dea. Антонию сопутствует удача, которая и привела его на ложе Клеопатры, сущего чудовища. Но удача Октавиана — само божество, рядом с ним сам демон удачи[74], и Антоний должен бояться его. На это Антоний насмешливо ответил, что он не нуждается в услугах низшего божества, когда на его стороне сама Исида на земле, готовая защитить и благословить его своим присутствием — под боком.
