Наталья Калинина - Театр любви
— Таша, прошу тебя, поговори с ним. Ты когда-то так хорошо на него влияла. Он совсем ручной был. А теперь… Поговори, милая. И прости нас. Ташечка. Спаси моего сына.
Она встала. Я раскрыла было рот, чтоб возразить. В этот момент дверь со стуком распахнулась. Диван стал проваливаться подо мной и Рыцарем, который, кажется, этого не заметил. Пингвин в зеркале напротив вобрал голову в плечи.
— Маман, дай десятку. С получки верну. Хотя, может, и не верну, — услышала я еще незабытый голос.
— Собрался куда-то?
— Много будешь знать… Да ты и так уже старая. Так дашь?
— У меня нет денег.
— Не заливай. Три дня назад пенсию получила.
— От пенсии уже рожки да ножки. Квартира, продукты…
— …Такси, фрукты в больницу.
— Саша, я же просила…
— Я тоже прошу. И совсем немного. Прекрасная возможность откупиться от родного сына.
Я изо всех сил старалась смотреть мимо них, мимо себя в зеркале, мимо большого портрета горько плачущего ребенка на стене. Мне казалось, я слышу его плач даже через распаляющиеся голоса матери и сына.
— Убери руки, иначе не получишь!
— Убрал, убрал.
— Валентина скажет, что я тебя спаиваю.
— Провались она к…
Он мельком глянул в мою сторону. Снова взгляд, уже повнимательней. Варвара Аркадьевна рылась в сумке, перебирая руками точно в замедленном кинокадре.
— Опять в вытрезвитель попадешь.
— По крайней мере, по-человечески высплюсь. — Он засунул деньги в карман и отвесил поклон в сторону дивана. — Вынужден откланяться. Прошу извинить за будничную сцену — праздники кончились, пироги зачерствели. Се ля ви, мадам.
Входная дверь хлопнула с сухим треском. Как елочная хлопушка, которыми я в детстве любила пугать из-за угла. Всех подряд, в том числе и Сашу. А он смеялся.
Варвара Аркадьевна зажгла сигарету, повернулась ко мне спиной. Я встала, одернула свитер. Время нашего рандеву истекло.
— Знаешь, ведь он до грузчика докатился. А его жена — дамский мастер. — Варвара Аркадьевна резко обернулась, гневно блеснула повлажневшими глазами. — Представляешь, Таша, какого рода публика меня теперь окружает?!
Я не испытывала жалости к ней. Если я и жалела кого-нибудь, то только себя. За то, что все эти годы истязала душу по-голливудски роскошными картинками из семейной жизни своего возлюбленного и первой красавицы нашего факультета. Я глубоко переживала этот обман, хотя по логике вещей должна бы злорадствовать.
«Так им и надо! — все-таки прорезался во мне трезвый голос. — Ну и семейка! Самый симпатичный из них ты, Рыцарь».
Я наклонилась, поцеловала его в широкий твердый лоб и направилась к выходу.
— Постой, — нагнал меня возле самой двери задыхающийся голос Кириллиной. — Вот, тут тебе написано. — Она протягивала мне замшелого цвета книжку. — Хотела в букинистический отнести, потом жалко стало…
Я машинально раскрыла титульный лист.
«Ты возносишь меня высоко, милая Пташка. Здесь, в вышине, так хорошо. Как бы не упасть — держи крепче.
Александр Самый Первый».
Я засунула книгу в сумку. Минуту спустя я уже стояла посреди заснеженной пустыни Комсомольского проспекта. Хлопья падали все гуще — совсем как во сне Маши из «Щелкунчика» на сцене Большого театра.
Вокруг стояла первозданная тишина.
Бабушка умерла в разгар моих выпускных экзаменов. Кириллины забрали меня к себе на дачу. Всеми похоронными делами занимались мать с Китом. Сдав последний экзамен, я вернулась домой в чисто прибранную, пахнувшую хвоей квартиру. Мое успешное завершение школьной эпопеи казалось таким незначительным событием в сравнении с той нездешней тайной, печать которой лежала на каждой вещи в нашем доме.
— Вера Кузьминична просто перешла в другое измерение, — самым серьезным образом убеждал меня Саша. — Когда-нибудь в будущем люди сумеют наладить контакты со всеми, перешедшими туда. Это не мистика, хотя сейчас нам даже не дано представить, что там происходит. Ведь мы — рабы нашего измерения и его довольно примитивных понятий. Представляешь, люди будущего смогут общаться с Гёте, Байроном, Моцартом. Не так, конечно, как общаемся между собой мы, а какими-то иными каналами связи, через разум. Гении будут продолжать обогащать Вселенную своими творениями, открытиями.
— Один разум, даже самый гениальный, изолированный от сердца, не сумеет дать миру ничего грандиозного, — говорила я. — Да он попросту перестанет существовать, лишившись его импульсов.
— Вот видишь, ты тоже вся во власти понятий, присущих нашему измерению, — горячился Саша. — А я вижу все иначе: разум подключается к огромному источнику энергии, который снабжает его всем, чем когда-то снабжало тело. И еще многим таким, о чем мы и предположить не можем. Например, ощущением вечности. Или полной — первозданной — тишины. Ведь человеку за всю его жизнь не дано познать, что есть чистая первозданная тишина…
Мне так не хотелось возвращаться из этой тишины. Впервые за много лет мне не хотелось домой. Мне хотелось быть незащищенной от космических бурь и земных ветров, солнечных лучей и трескучих морозов…
Егор и ухом не повел, когда я вошла в комнату. Он сидел в позе кенгуру возле вазы с хризантемами и старательно обгрызал лепестки, которыми уже была усеяна скатерть. Я стащила свитер и бросила им в него. Пролетев мимо, свитер распластался на скользкой черноте рояля.
«Матери ни о чем не скажу, — размышляла я, накрыв ухо подушкой, чтобы не слышать отвратительного чавканья Егора. — Начнет вопить, что я совсем потеряла гордость. Тоже мне добродетель, эта гордость. Пьедестал убожества, щит равнодушия. В том измерении такого понятия вообще не существует. В том измерении…»
Я вдруг вспомнила, что пока живу на Земле.
Разумеется, я зверски не выспалась, голова раскалывалась от всяческих мыслей, сердце трепыхалось в груди как собачий хвост. Студенты по своему обыкновению гнусавили гласными и свистели половиной согласных. Но я думала почти с радостью о том, что сегодня раньше пяти домой не попаду. В институте я чувствовала себя в безопасности от ночных сил, перед которыми я чуть было не капитулировала. Я жалась к людям, как бездомная кошка. В особенности к нашей завкафедрой Токаревой, чью гордыню, как мне казалось, не смогла сломить даже семейная жизнь.
— Добившись от Бакутина развода, я почувствовала себя человеком. До того была чем-то вроде плевательницы. Да, да, простите за выражение, обыкновенной плевательницей, в которую швыряют окурки и прочий мусор… — делилась с сослуживцами несколько дней тому назад монументообразная Алла Афанасьевна. — Мой бывший муж за столом предложил тост за добродетели своей незабвенной Музы Станиславовны, его предпоследней супруги. Это было в мой последний день рождения.
— Вы же, Аллочка, рассказывали, что эта Муза давно и бесславно почила, — подначивал доцент Рыбкин. — А вместе с ней и угроза вашему, в ту пору еще тлевшему семейному камину.
— Разве смерть этой женщины что-то меняет? — Токарева насмешливо прищурила свои дальнозоркие глаза. — Дело отнюдь не в том, что Муза Станиславовна своим существованием угрожала нашему семейному благополучию. Ни боже мой! Я сама покупала соки и апельсины, которые Бакутин возил ей в больницу. Этим, как вы понимаете, я только вызывала к себе уважение друзей. Но перечислять в присутствии посторонних людей, а тем паче ныне здравствующей жены, достоинства и добродетели усопшей — тут уж, как говорится, прошу пардона. Моя школьная подруга после этого перестала мне звонить, обвинив меня в полном отсутствии женского достоинства. Ты, говорит, так низко пала за время своего замужества…
Я целый день приглядывалась к Алле Афанасьевне, в перерыве подсела к ней покурить. «Постарела, постарела ты, мисс Прайд[1], за последнее время, — думала я, поглядывая на нее украдкой. — Вся словно тряпка обвисла. Анекдоты не травишь, студентов зачетами изводишь, хотя раньше нас за въедливость корила. Видно, нелегкое это дело — отстаивать в глазах знакомых элементарное женское достоинство».
— Ты бы, голубушка, вязать меня научила, что ли, — вдруг попросила меня Алла Афанасьевна. — Правда, вязаные вещи мне не идут, но, говорят, сам процесс вязания полезен. Для нервной системы. Я как-нибудь принесу спицы и шерсть.
Я разочарованно сунула недокуренную сигарету в жестянку из-под растворимого кофе и пошла в туалет прополоскать рот.
Райка позвонила в одиннадцатом часу, когда мы с Егором уже готовились ко сну. Райка раза два в году ночует у меня. Главным образом после особо бурной сцены с очередным «мужем». Она часто приходит ко мне без предварительного звонка и в сценическом гриме. В тот день она позвонила мне сразу после спектакля, доложила о своем «полном и окончательном раскрепощении от этих одноклеточных» и явилась, источая аромат «Черной магии» и еще не выветрившуюся магию сцены.
![Надежда Кожушаная - Нога [киносценарий]](/uploads/posts/books/276827/276827.jpg)
