Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти
С Летти он вел себя внимательно, заботливо и отнюдь не подчеркнуто демонстративно.
К концу моих каникул он должен был отправиться в Лондон по делам, и мы договорились ехать вместе. Мы должны были выехать сразу после восьми часов утра. У Летти и у него были разные комнаты. Я думал, она не встанет, чтобы позавтракать вместе с нами, однако в четверть восьмого, когда Ребекка принесла кофе, она спустилась вниз. На ней было голубое утреннее платье, волосы красиво уложены, как обычно.
— Дорогая, тебе не надо было беспокоиться и вставать так рано, — сказал Лесли, целуя ее.
— Конечно, я обязана была подняться, — ответила она, отодвинув тяжелую портьеру и глядя на снег, на то, как дневной свет пробивался сквозь сумрак. — Я не должна отпускать вас на холод, пока не увижу, что вы плотно позавтракали. Думаю, снег будет таять. Это видно по тому, как тяжело он лежит на рододендронах. Мы можем провести утренний час вместе. — Она взглянула на часы. — Увы, только час! — добавила она.
Он с нежностью повернулся к ней. Она улыбнулась ему и села у кофейника. Мы заняли свои места за столом.
— Думаю, я вернусь сегодня вечером, — сказал он мягко, почти просительно.
Она посмотрела на кофе, прежде чем ответить. Потом подняла голову и протянула ему чашку.
— Ты не будешь делать таких глупостей, Лесли, — сказала она мягко. Он взял чашку, поблагодарил ее и наклонил лицо над паром.
— Я могу легко попасть на поезд на семь пятнадцать от Сент-Панкраса, — ответил он, не поднимая головы.
— Стала ли я лучше, на твой взгляд, Сирил? — вдруг спросила она, а потом, подув на кофе, добавила: — Это же глупо, Лесли! Ты попадешь на поезд на семь пятнадцать и окажешься без транспорта в Ноттингеме. Просто ты не сможешь воспользоваться машиной из-за бездорожья. Кроме того, глупо спешить домой в холодную ночь, когда ты можешь с комфортом пребывать в Лондоне.
— В любом случае мне нужно будет попасть на поезд в десять тридцать в Лоутон-Хилле, — возразил он.
— В этом нет необходимости, — ответила она. — Повторяю, нет нужды спешить домой в такой вечер. Это действительно неразумно. Подумай обо всех неудобствах! Я не хочу, чтобы ты, измученный, притащился в полночь домой. Действительно не хочу. Это было бы просто негодяйством. Оставайся и проведи хороший вечер с Сирилом.
Он не поднимал головы от тарелки и не отвечал. Его настойчивость слегка раздражала ее.
— Вот что ты мог бы сделать! — сказала она. — Сходи-ка на пантомиму. Или подожди… Лучше на «Синюю птицу» Метерлинка. Уверена, она где-нибудь да идет. Сохранила ли Ребекка вчерашнюю газету? Не мог бы ты позвонить в колокольчик, Сирил?
Ребекка пришла, и газета нашлась. Летти внимательно прочитала объявления и составила для нас великолепную программу на вечер. Лесли выслушал ее молча.
Когда пришла пора нам уезжать, Летти вышла в холл, чтобы посмотреть, хорошо ли мы одеты. Лесли произнес мало слов. Она была уверена, что он глубоко оскорблен, но вела себя очень нежно и мягко, заботясь о нас обоих.
— До свидания, дорогой! — сказала она ему, когда он подошел поцеловать ее. — Знаешь, каким бы ты был несчастным, если бы сидел ночью в поезде. Ты должен провести время весело. Я знаю, что ты так и поступишь. Жду тебя завтра. До свидания, до свидания!
Он спустился по ступенькам и сел в машину, не глядя на нее. Она стояла в дверях, наблюдая, как мы разворачивались. В это темно-серое утро она олицетворяла собой спасительную гавань, прибежище синих небес и мартовского солнца, такая ослепительная в своем ярком платье и красивой прическе. Он не смотрел на нее, пока мы не свернули к большим, запорошенным снегом рододендронам. Тут он, вдруг испугавшись, привстал и замахал ей рукой. Почти в тот же момент между ними оказались кусты. Он упал на сиденье.
— До свидания! — услышали мы ее добрый и нежный крик, как у черного дрозда.
— До свидания! — ответил я.
— До свидания, дорогая, до свидания! — прокричал он голосом, в котором слышались прощение и нежность.
Машина покатила по заснеженной дороге, обсаженной деревьями. В Норвуде я очень тосковал по дому. Неделями я смотрел на улицы пригорода, пытаясь уловить хоть какое-то сходство с Неттермером, хоть какой-то его дух, отголоски его провинциальной жизни. Идя по тихим дорогам, где одиноко горели желтые фонари среди голых деревьев в ночи, я вспоминал темную влажную тропу в лесу, на лугу и вдоль ручьев. Дух фермы, дух мельницы жил во мне. И в пригородах Лондона я бродил, лелея в себе ощущение намокшей долины Неттермера. Внутри меня пробуждался странный голос, который звал меня снова пройти по тропе и взобраться на холм, я чувствовал, что лес ждет меня, зовет, призывает. И я кричал ему, хотя нас разделяли многие мили. С тех пор, как я покинул родную долину, я не боялся никаких иных потерь. Холмы Неттермера были моими стенами. А небо Неттермера — крышей над головой. Казалось, что я по-прежнему дома, что стоит поднять руку к потолку, и я потрогаю мое любимое небо, чьи родные, знакомые облака приходили снова и снова, чтобы навестить меня. Чьи звезды были верны мне, потому что родились, когда родился я. И чье солнце всегда было отчее для меня. Но сейчас над моей головой чужое небо. Орион меня больше не замечал. Он, который ночь за ночью стоял над лесами и проводил со мной прекрасные часы. В столице же, пожалуй, ночей вообще нет.
Тут даже не на что было смотреть, за исключением хрустального дворца, среди желто-серых облаков выставившего свои две желтые круглые башни, как столбы. Я разглядывал почки на коричневых деревьях, слушал пение черных дроздов. На улицах я видел фиалки, и мужчины шли навстречу мне, держа в руках подснежники. Но это для меня не имело никакого значения, не представляло никакого интереса. Больше всего я ждал писем. Эмили писала мне довольно часто: «Никогда не думала, насколько это замечательное чувство, почти пьянящее — быть свободной! Я считаю, что это великолепно. Дома ты не можешь жить своей собственной жизнью. Ты должен бороться, отстаивать хоть какую-то частичку жизни для себя. Как трудно отстаивать свою независимость перед нашими матерями, потому что если ты им попытаешься раскрыть свою душу, они только ранят тебя и оскорбляют. Какое облегчение не принадлежать ничему, никому, а жить в свое удовольствие. Я думаю, что и мама, и я страдали очень сильно оттого, что старались поддерживать именно раз и навсегда заведенные отношения. Кроме того, она бы не позволила мне уехать. Когда я вернулась домой вечером и подумала, что мне не нужно говорить что-либо в определенное время или делать что-нибудь для кого-нибудь и я могу посвятить вечер себе самой, я была вне себя от радости. И даже начала писать рассказ».
Опять, в другом маленьком письме, она писала:
«Когда я шла в школу мимо деревни Олд-Брейфурт утром, то слышала, как чудесно поют птицы. Очень похоже, что скоро наступит весна.
Когда ты приедешь и мы увидимся? Не могу себе представить весну без тебя. Единственная примечательная вещь здесь — это железные дороги. Одна из них проходит в нескольких ярдах от школы. Целый день я смотрю на поезда, идущие из Мидленда на юг. Они такие счастливые, что могут спешить на юг, к солнышку.
Вороны очень интересные. Они все время летают, когда нас нет во дворе. Железные дороги и вороны делают жизнь в Брейфорде очаровательной. Однажды я наблюдала за воронами — они летали только парами весь день. Помнишь, как мы говорили дома? «Одна — к печали». Очень часто одна одинокая ворона сидит на телеграфных проводах. Я почти ненавижу ее, когда смотрю на нее. И думаю — это знак моей жизни, одна ворона». И опять маленькое письмо: «Я провела дома уикэнд. Как приятно чувствовать себя важной, уважаемой, хотя бы на короткое время. Для меня это новые впечатления.
В траве в нашем садике полно подснежников. И я воображаю себе, как ты приходишь в солнечном сиянии воскресного полудня, чтобы увидеть их. Мне кажется невозможным, что ты не можешь приехать. Вдоль изгороди растут зимние акониты. Я встала на колени и целовала их. Господи, а ведь так рада была уехать, чтобы вдохнуть воздух свободной жизни. Но я почувствовала, что я не могу оторваться от аконитов. Я послала тебе несколько штучек. Они не сильно завяли?
Теперь я в своей комнате. Как-то необычно себя чувствуешь, когда знаешь, что скоро должен уехать, что осталось быть здесь не больше года».
В начале марта я получил письмо от ее отца. «Ты больше не найдешь нас на старом месте. В течение двух недель мы уедем. Большая часть вещей уже перевезена. Джордж забрал Боба и Цветка. Я продал трех коров: Стафорд, Джулию и Ханну. Все как-то опустело. Не люблю проходить мимо коровника. По вечерам мне не хватает ржания лошадей. Но мне не жаль уезжать. Я уже начинаю себя чувствовать так, как будто мы здесь голодали. Начинаю чувствовать, будто здесь я поглупел. Когда мы уедем, мы начнем новую жизнь.
