Нора Лофтс - Цветущая, как роза
- Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться - и мы погибли.
- Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза - самое красивое из всех лесных деревьев. Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна, предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок. Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя, настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей. Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки, впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не понимал, кто я и где нахожусь - благословенные минуты забытья, когда мне удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я глянул вниз. - Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче, увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не будет. Наконец, с воплем раненого зверя, он добился своего, и оба деревца медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором висел пронзенный Эли на пучке ветвей, в четырех футах от самого верха.
- Ты жив?
- Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, ловя ртом воздух. Затем медленно, но упорно, работая руками и ногами, он постарался приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух неудачных попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким конвульсивным движением. Он упал на землю и затих. Я звал его, но, не получив ответа, подумал, что Эли мертв. Даже в конце его жизни Бог позаботился о нем и ниспослал быстрое избавление. Ему уже не окунуться в это тягучее безумие, в бесконечную протяжную боль.
Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
- Крепись, парень. Сейчас я сниму тебя.
Стоило ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви, раздирая мое тело, и я начал истошно кричать, моля Эли оставить меня в покое. До меня доносились его слабые увещевания и призывы к терпению и мужеству, и только из стыда, при одном воспоминании о его собственном подвиге, я старался молчать, но от меня самого уже почти ничего не осталось, кроме единственного желания поскорее избавиться от боли.
В конце концов, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли, который сидел, опершись на ствол дерева.
- Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
Он снова прижался к дереву и некоторое время сидел, как будто отдыхая после долгого рабочего дня, проведенного у плуга. Наконец, он нарушил молчание:
- Нам нужно идти. Они могут вернуться, мы должны за это время уйти подальше от дороги и вернуться на то место, где я услышал Мэгги.
- Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
- Не проклинай ее, - с нежностью ответил Эли. - Она тоже рвется домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
Шатаясь от слабости, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг давался мне с таким усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту нескольких ярдов, в то время как они просто волочились по земле, и каждая кочка и крошечная веточка становились трудным препятствием, о которое я спотыкался.
- Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал Эли. - Они ради железа способны на все.
Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса. Всякий раз бросая взгляд на эту страшную картину, я содрогался. Он вел меня за руку, как ребенка, поддерживал, когда я спотыкался. В конце концов, преодолевая страшные муки и боль, мы прошли, по подсчетам Эли, около мили и находились на полдороге к тому месту, где индейцы свернули с дороги. Но я уже знал, что мне не дойти до рощицы. Земная твердь вздымалась и раскачивалась сильнее, чем палуба "Летящей к Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась то огромной, как бревно, то съеживалась до размеров маленького камушка. Собрав осколки сознания, я начал молить его оставить меня. Упав на колени, я просил:
- Оставь меня в покое, Эли. Иди. Со мной будет все в порядке.
Мною двигала вовсе не идея самопожертвования, а лишь желание лечь и спокойно умереть. У меня уже не оставалось сомнений, что стоит мне прекратить сопротивляться, как легко и быстро придет смерть. Эли отпустил мою руку, обнял меня за плечи и легко встряхнул.
- Посмотри на меня, парень. Если ты ляжешь, то умрешь. А ведь мы не для того делали все это, чтобы умереть. ТЫ ОБЯЗАН ПОСТАРАТЬСЯ! Пошли, я помогу тебе.
Я видел его зрачки, расширенные до величины монеты, горящие желанием, требовавшие, чтобы я шел. Голос его доносился до меня приглушенно, издалека, сквозь шум, стоявший у меня в ушах. Я пересилил себя и сделал еще два шага. Затем темнота поглотила меня...
Когда я пришел в себя, то понял, что Эли тащит меня на спине. Он низко согнулся и дышал, как загнанная лошадь, но все равно шел, шаг за шагом. Меня охватил стыд.
- Опусти меня, Эли, пожалуйста. Я пойду.
Он распрямил спину, и ноги мои коснулись земли. Некоторое время мы стояли не двигаясь, пока Эли пытался отдышаться. Затем он скорее выдохнул, чем сказал:
- Смотри - светлеет.
И взяв меня за руку, снова потащился вперед.
Медленно, не быстрее чем мы, но гораздо настойчивее солнце выплывало на небо, и при его свете мы могли рассмотреть друг друга, что нас нисколько не утешило. Отвратительные, распухшие лица, окровавленные, искалеченные тела. Мы ползли таким шагом еще с четверть мили, и я опять остановился.
- Эли, - пробормотал я. - Я не могу больше сделать ни шага. Но я запрещаю тебе нести меня. Иди дальше сам. Если успеешь встретить наших, то сможешь вернуться за мной. Если же будешь тащить меня, то опоздаешь.
Язык мой едва шевелился в пересохшем рту. И слова выходили смазанными, бесформенными, неразличимыми. Эли посмотрел на меня залитыми кровью глазами и медленно покачал головой.
- Теперь уже недалеко, - сказал он. - Мы должны собрать силы и продолжать путь вместе.
Еще мучительные двести метров - и путь нам преградил быстрый маленький ручей, весело огибавший коричневые камни. Мы бросились на землю и жадно, как собаки, пили, пока не утолили жажду. Тогда я сказал:
- Вчера мы не проходили мимо ручья. Мы заблудились.
- Сам Бог послал нам его, - наивно ответил Эли. - Как манна небесная.
