Ольга Тартынская - Верь мне и жди
— В каком направлении едем?
— В сторону Таганки, — ответила я.
Твои фанатки не успели среагировать. Мы сели в машину прямо у подъезда и уже выехали в переулок, когда они ринулись к твоему окну. Ты поднял стекло, переждал вереницу машин и порулил к набережной. Всю дорогу мы молчали, это было мучительно. Ты погрузился в свои невеселые думы и, кажется, забыл обо мне. Я искоса поглядывала на тебя и раскрыла рот только однажды, когда нужно было назвать адрес клиники, где принимал доктор Кураев.
С трудом найдя место для парковки, мы остановились возле современного высотного здания со стеклянным подъездом. Ты не снимал темных очков до самого кабинета Кураева. Доктор принял нас приветливо, но без лишних словоизлияний. Я этого боялась — ведь по телефону он признался мне, что любит твои песни и даже посещает концерты. Это был крупный мужчина восточного типа, рядом с ним ты казался щуплым подростком. Кураев выполнил условие полной конфиденциальности, никого из персонала в его кабинете не было. Он сам завел карточку и увел тебя в смежное помещение на осмотр, плотно прикрыв за собой дверь. Я сидела на стуле и тряслась от волнения. Сейчас мы услышим приговор, от которого зависит наша дальнейшая жизнь.
Ждать пришлось довольно долго, я была ни жива ни мертва, когда вы наконец вышли. Ты подошел и коснулся моей руки:
— Идем.
По твоим глазам я ничего не могла понять и метнула взгляд в сторону доктора. Тот что-то писал, а когда мы направились к выходу, негромко сказал:
— Я бы попросил супругу задержаться на минуту.
Я растерянно спросила:
— Подождешь меня в машине?
Ты кивнул и вышел, навесив на нос темные очки.
Я вернулась к столу и снова присела в тревожном ожидании. Доктор поднял умные глаза от бумаг и протянул мне рецепты.
— Это принимать каждый день, там указана дозировка.
Я кивнула, боясь даже спрашивать о твоем горле. Кураев сам все сказал.
— Ну что ж, случай серьезный, но не смертельный. Никаких причин болезни, кроме вот этих! — И он постучал пальцем по виску. — Нервный стресс. Нужен покой, положительные эмоции. Из города лучше уехать. Петь ни в коем случае нельзя.
— Никогда? — в ужасе просипела я, будто у меня самой пропал голос.
— Не хочу вас обнадеживать, но надо подождать. Вернется спокойствие — возможно, вернется и голос. Я уже сказал, никаких объективных причин болезни нет. Тут еще возраст надо учитывать… Посмотрим! — Он махнул богатырской рукой, и со стола взметнулись листки.
— А что вы ему сказали? — просипела я.
— Сказал, что надо себя беречь. Не волноваться, не психовать. И ждать.
Казалось, что он сердится.
— Надежда есть? — задала я главный вопрос.
Кураев посмотрел на меня свирепо:
— Надежда всегда есть, но гарантии только Господь Бог дает. Ваш муж должен захотеть выздороветь. Все зависит от него самого. А ваша задача — помочь ему.
Я кивнула. Что еще мне оставалось? Как всегда: верить и ждать.
Когда я вышла, ты сидел в машине и смотрел перед собой. За темными стеклами очков не видно было глаз. Ты ни о чем не спросил меня, завел машину, и мы поехали.
— Надо заехать в аптеку, — сказала я, и ты опять только кивнул в ответ.
Дома ты заперся в своем кабинете, говорил с кем-то по телефону, горячился, кричал, не щадя больных связок и не беспокоясь, что я могу услышать. Я зажимала уши, но не решилась зайти к тебе и остановить это саморазрушение. Потом ты выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью, и я не жила несколько часов, напряженно ожидая твоего возвращения. Пришла Лида, тихо пошуршала, убираясь в квартире, погудела пылесосом. Я не могла с ней говорить, только поздоровалась. Уходя, Лида смотрела так, будто хотела что-то сказать, но я не дала ей такой возможности. Время тянулось выматывающе долго. Когда уже не было сил ждать, я набрала номер твоего мобильного телефона. Абонент недоступен. В отчаянии я собралась звонить Гере Колокольцеву, но тут в замке повернулся ключ и ты вошел.
— Что у тебя с телефоном? — нарочито спокойно спросила я.
— Забыл зарядить, — мрачно ответил ты и снова скрылся в кабинете.
Я нашла в себе силы успокоиться и приготовить ужин. Ты молча поел и опять оставил меня одну. Я помыла посуду, вытерла столешницу, напряженно прислушиваясь к звукам из твоего кабинета. Там было тихо. Что делать мне? Как помочь, как утешить? Или лучше оставить тебя в покое? Я всегда мучаюсь в таких ситуациях, не зная, где грань между активной помощью и назойливостью, тактичным невмешательством и преступным равнодушием. Сердце подсказывает, что надо отдать жизнь, если понадобится. Начинаю думать и — подавляю жертвенный порыв. Однако мучаюсь не меньше от этого.
Тебе пора было принимать лекарство. Я легонько постучала и вошла в кабинет. Ты лежал на кушетке не шевелясь, в пепельнице дымилась сигарета. Накурено было так, что хоть топор вешай.
— Не много ли ты куришь? — спросила я, подавая тебе микстуру в ложке и стакан с водой.
Ты ничего не ответил, приподнялся, чтобы покорно выпить лекарство, и снова лег. Поставив стакан на подоконник, я села на краешек кушетки, взяла твою руку.
— Почему ты не едешь в Индию?
Ответа не последовало. Ты лишь слегка пожал плечами.
— Никакой трагедии нет, — начала я сердиться. — Тебе нужно немного отдохнуть, и все наладится. Ну хочешь, поедем вместе куда-нибудь?
Ты поднял глаза, и у меня дух перехватило: столько в них было страдания и тоски. Я поняла, что поступаю нечестно. Ты ведь не можешь сказать об истинной причине твоих мук! Сердце болезненно сжалось от безысходной печали.
— Чем тебе помочь, скажи?! — умоляюще воскликнула я.
Ты притянул меня к себе и поцеловал в макушку.
— Не дергайся, малыш. Ты просто будь. Я справлюсь…
Уткнувшись в твою грудь, я хотела только одного: чтобы ты не отпускал меня как можно дольше.
— Все будет хорошо, вот увидишь, — бормотала я, едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться. — Голос вернется, Кураев сказал. Музыка вернется. Ты снова будешь петь свои чудесные песни.
Зазвонил мобильный телефон, стоявший на зарядке, и я вынуждена была оторваться от тебя и уйти.
Я давно уже легла и дремала, когда ты пришел. Ты осторожно, стараясь не задеть меня, лег рядом, затих. Я честно пыталась уснуть, но сон как рукой сняло. Чувствовала, что ты тоже не спишь. Иногда ты вздыхал, глубоко и протяжно, потом опять затихал. Я не вынесла и припала к тебе. Стала целовать грудь, шею, губы. Ты не отзывался на мои ласки, словно я целовала труп. Посрамленная, я расплакалась у тебя на груди.
— Прости, малыш, — прошептал ты и погладил меня по волосам.
В успокаивающей ласке я провела рукой по твоей щеке. Она была мокрая.
Так начался, пожалуй, самый тяжелый период в нашей совместной жизни. Хорошо было только то, что до марта у тебя не было никаких крупных концертов, а все новогодние программы записывались под фонограмму и ты вполне мог в них участвовать. Пришлось отменить концерты в клубах, где ты должен был петь вживую, но в основном ты не нарушил никаких обязательств.
Однако это и расхолаживало. Не было необходимости желать скорейшего исцеления. Ты стал много пить. Пропадал в студии, куда мне дорога была заказана, и, ребята говорили, там тоже пил. Если же сидел дома, то к вечеру обязательно оказывался на кухне в обществе бутылки. Я тщетно пыталась затащить тебя к отцу Александру и Насте — там бы ты определенно нашел участие и поддержку. Я уговаривала тебя съездить в Смоленск, к отцу, тот давно болел и ждал тебя, звал постоянно. Но стоило мне заговорить об этом, ты молча уходил к себе, плотно прикрывая за собой дверь. Это тоже была запретная тема. Я ничем не могла помочь — видимо, ты должен был переболеть сам.
Близился Новый год, а в доме нашем царила тягостная атмосфера. Мы оба были одиноки, оба искали спасения в чем могли. Я, как и замыслила, начала писать роман. На удивление, работа меня увлекла. Целыми днями я просиживала у компьютера, писала, писала взахлеб. Я никогда не читала любовных романов, не знала, как строить сюжет, как создавать интригу, какими должны быть герои. Действовала по наитию, веря своей женской природе. Конечно, я писала исторический роман. Что знаю я про нынешнюю жизнь? Я обратилась к любимому Серебряному веку — там были неистовые страсти, подлинные чувства, красивые мужественные герои и прелестные героини…
Многое приходилось переделывать: мне не нравились фразы, реплики, описания. Порой целые страницы выбрасывала без сожаления. Любовь и тоска по тебе пропитывали каждую строчку моего романа, создавая иллюзию достоверности чувств героев. И все-таки нужен был первый читатель, на ком бы я опробовала свое незавершенное творение.
В моем окружении не было ценителей любовных романов. К Кате и Шурке я не рискнула обратиться из ложной стыдливости. К тому же мы почти не виделись и очень редко созванивались. Можно было послать написанное Ларисе Васильевой из редакции, но с ней я тоже давно прервала всякие отношения. Оставалась Марина.
