Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Анджей как-то сказал ей:
— Это здорово, что мы скоро расстанемся — я не выдержу напряжения.
— Да, — тихо сказала она. — Здорово.
Она не кривила душой, соглашаясь с Анджеем, но, думая о вечности их любви, не могла и помыслить о будущем без Анджея Оно рисовалось ей в сплошном мраке.
Выписавшись, Анджей отправился отметиться в военкомат. Он вернулся в госпиталь к концу Машиного дежурства, и они вместе поехали на Большую Никитскую. Поднимаясь по лестнице, Анджей положил руку на плечо Маши и сказал:
— Завтра уеду — я сам так решил. Майор хотел дать мне неделю на поправку. Он думает, я рвусь в бой, я же, как последний трус, бегу, поджав хвост Черт побери, со мной такое впервые.
— Со мной тоже, — сказала Маша. — Я не думала, что это вообще когда-нибудь случится.
— Почему?
Он остановился на площадке между этажами и, повернувшись, в упор посмотрел на Машу.
— Когда забрали папу, а потом умерла мама…
Маша замолчала. Она поняла, Анджею ничего не надо объяснять. Он уже все представляет, чувствует и видит. А вспоминать и говорить о том, что случилось с отцом и матерью, ей уже не было ни тяжело, ни больно. Потому что для боли в душе не осталось места — ее всю заполонил Анджей.
Он громко и, как догадалась Маша, нехорошо выругался по-польски.
— Скажи мне, кто его предал. Я убью его.
— Не знаю я. Да это и не имеет значения. У него было много… — Маша хотела сказать «друзей», но поняла, как неуместно это слово в подобном случае. Она сказала: — Знакомых.
— Моя бедная девочка. Почему ты не сказала мне об этом раньше?
Анджей обеими ладонями нежно гладил ее по щекам, и на его глазах блестели слезы.
— Сама не знаю. Мне казалось, ты все про меня знаешь.
— Это так. И это не так. Я бы не смог узнать про тебя все, даже проживи с тобой тысячу лет. Но я действительно знаю про тебя очень много, моя богданка.
И тут он впервые ее поцеловал. Это был первый поцелуй в Машиной жизни, и он был таким, о каком она мечтала еще когда была инфантой с длинным трепещущим на ветру шлейфом. Он нежно откинул с ее лица прядки волос, взял его в свои теплые мягкие ладони и раскрыл ей навстречу губы. Они не прижимались друг к другу телами, даже не касались — сейчас им это было не нужно. Но от поцелуя у обоих закружилась голова. Потом Анджей взял Машу за подбородок и долго смотрел ей в глаза.
— Пошли, — сказал он. — Но я, наверное, еще не смогу играть для тебя. Как жаль…
Их быстро оставили одних на кухне — то, что они безумно влюблены друг в друга, было видно даже незрячему. Через полчаса Калерия Кирилловна, предварительно постучав в открытую настежь дверь, вошла на цыпочках в кухню и поставила посередине стола бутылку «хванчкары».
— Подарок от Ростислава Анисимовича, — сказала она и добавила очень тихо: — Он берег ее для встречи с сыном.
Вздохнув, она так же на цыпочках вышла из кухни.
Скоро в доме стало тихо, и они невольно заговорили шепотом, хоть кухня находилась на отшибе.
— Пошли на мой остров, — предложила Маша.
В окна заглядывала луна. Они сели на ковер. Маша вытянула ноги. Ее лицо в лунном свете казалось совсем детским, и Анджей подумал о том, что ему всю жизнь предстоит быть опорой и защитой этой девочки.
— У меня есть жена и сын, — неожиданно сказал он. — Они остались на оккупированной территории, но если мы выиграем войну, Сталин сделает это место Россией. Я… понимаешь, я ведь не знал, что встречу тебя. Если бы я только знал, что встречу тебя…
— Она тебя очень любит, — просто констатировала Маша.
— Да. Она воскресила меня из мертвых. Она хорошая. Вот увидишь, она будет тебя любить.
Сейчас он был уверен в этом, хотя всего минуту назад эта мысль показалась бы ему абсурдом.
— Как ее зовут? — спросила Маша, нисколько не ревнуя. Наоборот, в ней вдруг возникло теплое чувство к этой женщине, которая очень любит Анджея.
— Юстина.
— Красивое имя. А мое очень простое и слишком домашнее, — извиняющимся тоном сказала Маша.
— Марыля, Марыня, Марыся — самое романтичное имя на свете. Я понял с первого взгляда, что тебя зовут Марылей.
— Ты… тебе нравилось заниматься с ней любовью? — спросила Маша, слегка сердясь на себя за то, что ее любопытство взяло верх над вполне естественным смущением.
— Да. Но после того, как я узнал, что она беременна, я больше не занимался с ней любовью.
— А если я… — вдруг начала было Маша, осеклась, покраснела, но все-таки произнесла конец своей фразы: —…ты и со мной не станешь?
И Анджею Маша стала в тысячу раз дороже, хотя, казалось, нельзя быть дороже, чем она ему была.
— Ты — совсем другое дело. Разве сама этого не понимаешь?
— Понимаю, — призналась Маша. — А…
— Две жены мне иметь не разрешат — я ведь не мусульманин. Но я сделаю так, как скажешь ты.
— Пусть все останется как есть, — сказала Маша. — Мне нравится как есть.
Маша посадила Анджея на поезд и отправилась на ночное дежурство. Расставаясь, они не давали друг другу ни клятв, ни обещаний. Они провели всю ночь вместе, сперва сидя под луной на ковре и болтая о музыке, литературе и прочих вещах, приобретших для них болезненно острое значение на пороге разлуки. Словно это были единственные нити, связующие их в разбушевавшемся хаосе мирозданья. Казалось, их не могло оборвать ничего на свете. Потом они легли на кровать — по разные ее стороны — и, уже засыпая, сплели руки. Обоих одновременно накрыл своим мягким крылом сон, принеся наслаждение, гармонию, покой…
Когда Маша вернулась домой после ночного дежурства, Ростислав Анисимович, с которым она столкнулась в коридоре, сказал.
— Чудесный молодой человек. Это вам подарок судьбы за ваши страдания. Но мне страшно за вас, Машенька. Вы оба нездешние.
Маша устало и счастливо улыбнулась, закрылась у себя и легла на кровать. Простыни, подушки, вся атмосфера комнаты хранила ауру Анджея. Она надеялась, ее хватит до следующей встречи. В том, что эта встреча состоится, она не сомневалась.
Николай Петрович появился дней через сорок и передал ей письмо от Анджея. Он был в Москве накоротке по каким-то своим делам. Рано утром на следующий день улетал его самолет из Быково Маша пошла провожать его на пригородный поезд, он купил ей по дороге большой букет астр.
— От Анджея, — сказал он. — Еще он просил передать вам вот это, а я чуть было не забыл — сунул себе в сумку…
Он порылся в ранце и достал тетрадку Маша раскрыла первую страницу и увидела большой желтый цветок, аккуратно распластанный по клетчатому листу и пришитый к нему за стебелек черной ниткой. А дальше шли мелко исписанные страницы. Маша не стала их читать — сунула за пазуху своей вязаной кофты, предвкушая лунный свет из окна, одиночество на острове во время ее собственной ночи, сотканной из длинных мгновений восторга.
Николай Петрович, расставаясь, крепко пожал Маше руку.
— В вас есть что-то героическое, — сказал он. — Вы — настоящая русская женщина.
Маша каждую ночь читала и перечитывала эту тетрадку. Анджей записывал в ней свои мысли, ощущения, мечты, страхи, скорбь, тоску, радость и все остальное, сугубо интимное, если и связанное с кровавыми буднями войны, то лишь косвенно, через его душу. Это была хроника жизни романтика, эгоиста, человека, чей героизм и самоотверженность проистекали лишь из желания утвердить в этом жестоком мире свое хрупкое красивое «я». Это была философия выживания духа вопреки массовому безобразному уничтожению всего живого. Это был страх перед молохом обезличивающей смерти, дававший силы бороться бесстрашно и до конца.
Ростислав Анисимович с женой уехали весной сорок четвертого — они боялись прозевать возвращение Бореньки, на которое все еще не теряли надежду. Калерия Кирилловна отбыла в июне в Ленинград. Через неделю после ее отъезда Маша выглянула в раскрытое окно своей комнаты и увидела Анджея. Он держал в руках охапку чайных роз и бутылку вина и смотрел вверх, прямо на нее.
Она выскочила на улицу босиком и в легкой пижамке. Они встретились между первым и вторым этажами. Розы мешали обняться по-настоящему, и они кинулись наперегонки вверх по лестнице. Когда за ними с гулким грохотом захлопнулась дверь, и они очутились в темной прихожей, обоими овладело смущение, и они боялись встретиться взглядами. Маша взяла у Анджея розы, сунула их в эмалированное ведро и налила в него из-под крана холодной воды. Потом суетилась на кухне, гремя чайником, чашками, роняя на пол ножи и вилки.
— Богданка, я… должен сходить в редакцию — я привез им очерк. Я ненадолго, ладно? — сказал Анджей, глядя на Машу и видя вместо нее прозрачный, светящийся ослепительно желтым светом сгусток тумана.
— Я с тобой. Я никуда тебя не отпущу. Ни на шаг.
По дороге назад они растратили все деньги, которые Анджею заплатили в редакции: купили на рынке ветчины, сыра, белого хлеба, две бутылки вина.
