Джудит Тарр - Трон Исиды
Она наклонила голову. Завтра они произнесут слова клятвы. Завтра сбудется то, что началось еще в Тарсе.
28
— Ни к чему все это, — в который раз повторила Диона.
— Глупости, — отмахнулась Клеопатра — так она говорила с тех пор, как вытащила Диону из комнаты, где та отдыхала — правильнее сказать, пряталась. Остальные женщины — служанки, придворные дамы, жрицы, приятельницы царицы и подруги Дионы — смеялись, купая невесту. По обычаю, невесте обязательно следовало принять свадебную ванну; это означало прощание с девичеством, и все они должны были учить ее уму-разуму, готовить к тому, чтобы стать женщиной — благословляя мудростью веков и множества жизней, словно она снова была неопытной девушкой.
— Но зачем этот спектакль? — упрямо сопротивлялась Диона. — Я никак не могу понять. Каждый знает, что здесь не дом моего отца, а твой дворец. И дом, в который меня понесут, — мой собственный дом. Такая суета невероятно нелепа и смешна.
— Это свадьба, — терпеливо втолковывала Клеопатра. — Разве я не могу занять место твоих родителей, пока они отдыхают с миром в царстве Осириса, моего божественного супруга и брата? Разве у меня нет права вручить тебя мужчине, которого — кто об этом знает? — я выбрала для тебя? Нет, ты не думай, — добавила она уже другим тоном, — что я считаю тебя неспособной справиться самой. Но ты стоишь таких хлопот. И на тебя так приятно смотреть. Все просто лопаются от зависти.
На самом деле все хихикали, сыпали шуточками и тащили Диону из ванной, вытирая ее душистыми полотенцами; они массировали и умащали благовонными маслами каждую пядь ее тела. Когда она впервые выходила замуж, все было совсем не так. Нет, тогда тоже была настоящая свадебная ванна, а потом трапеза и все остальное — но она прошла через эти церемонии, как ягненок, отданный на заклание. А теперь она с трудом сдерживала нетерпение. Поскорее бы отделаться от этой кутерьмы! Ей хотелось, чтобы все прошло тихо и мирно, почти уединенно, если возможно, — но Клеопатра не хотела и слышать ни о чем подобном, да и Антоний шумно протестовал. Они жаждали надлежащей свадьбы — впрочем, чего еще ждать от монархов, привыкших к постоянным пирушкам и яркому блеску веселья?
Но все же Диона отметила про себя, что не так уж и неприятно находиться в центре праздничной суеты, когда все тебя ублажают и превращают в настоящую красавицу. Правда, говорили, что она и так красива — сама Диона никогда ничего подобного не думала и не чувствовала, даже глядя по утрам в зеркало. А почему она должна им верить? Ее лицо было просто ее лицом, ее тело — ее телом. А теперь они делали из них нечто приметное: греческую красоту для греческой свадьбы — и бурно жестикулировали, протестуя против скромности ее платья и утверждая, что она должна выходить замуж как египтянка — в самом невидимом наряде из газа.
— Нет, нет и нет, — безапелляционно заявила Клеопатра. — Скромность — лучшая приправа. Она заставляет мужчину мечтать.
Женщины вздохнули: замужние — умудренно; незамужние — беспечно, но немного боязливо. Дионе хотелось успокоить их — но ей самой было не по себе. Как боги на небесах назовут то, что она делает?
Выходит замуж за мужчину, как наверняка сказала бы Клеопатра, если бы Диона имела глупость спросить ее. Царица всегда называла вещи своими именами.
Выходит замуж за мужчину… Диона отогнала эту мысль, когда уже была одета. Ее волосы, расчесанные, умащенные благоуханной миррой, свободно падали на плечи, словно она была девушкой. Их заплетут потом, когда она — опять! — станет замужней женщиной.
Надо забыть прошлое. Она должна помнить только настоящее: этот ритуал и этого мужчину.
Клеопатра вместе с самой искусной из служанок ловко укрепила на голове Дионы невесомое, воздушное свадебное покрывало, оно было прозрачным, но все вокруг стало казаться ей немножко нереальным — как во сне; прохладная вуаль мягко касалась щек и рук. Сквозь шелк цвета пламени мир стал золотистым и алым — как огонь, как кровь. Как жар плоти.
Наконец все было готово. Очистившуюся душой и телом при помощи обрядов, умащенную благовонными маслами, тщательно одетую и закутанную в вуаль невесту повели на пир. Женщины с облегчением вздохнули — они потрудились на славу.
Залы дворца были залиты светом. Слышались музыка, пение высоких голосов, смех, возгласы и невнятный гул разговоров. Диона различила возбужденно-веселые раскаты голоса Антония, шушуканье придворных, и еще — словно физически ощутимое молчание. Диона знала, что нельзя услышать тишину, услышать, как молчит человек в шумной толпе, но сердце сразу подсказало ей: это — Луций Севилий, гаруспик, ее жених.
Она не могла коснуться его или хотя бы встать рядом — ей полагалось лишь смотреть на него через большую многолюдную залу. Сначала принесут жертвы богам, а потом будет пир. И все до одного играли в веселую игру — как можно дольше разлучать их друг с другом. Лишь двое казались тихими и спокойными в центре бурлившего смехом и гамом водоворота пестрой толпы — он и она. «Надо уметь ждать, — говорила себе Диона. — Помни, ты — не перепуганная девчонка и не распутница, чтобы бежать не чуя ног через зал прямо в объятия любимого».
Наверное, она ела и пила. Наверное — потому что не замечала этого, хотя есть и пить под покрывалом очень трудно. Гораздо естественней было бы откинуть вуаль с лица или сложить руки на коленях и ждать, пока остальные насытятся.
Луций Севилий должен был управляться с горами яств на своих тарелках и словно бездонными кубками. Пир был безжалостно долгим и монотонным для новобрачных, жаждущих поскорее остаться наедине друг с другом, но для остальных это был повод к веселью, которому они предавались сполна. И еще — это очень смущало Диону — удобный случай заставить уши соседа гореть от рискованных шуток. Антоний всегда был в таких делах неистощимый мастак. Но никого не удивляло, что под стать ему оказалась Клеопатра.
Диона от всей души желала, чтобы они замолчали — напрасная надежда! Наоборот, все острили без умолку — а тут ведь был и ее сын, и дети Клеопатры. Может, для Тимолеона это не так страшно — в конце концов, он уже юноша, но Цезариону, Антиллу и близнецам — брат с сестрой давно клевали носом, но уходить спать не хотели — вряд ли стоило слушать такие скабрезности.
Царевичи, казалось, скучали. А у Тимолеона был такой вид, словно он задумал какую-то каверзу и теперь размышляет, как ее осуществить. Диона не представляла, что же на сей раз пришло в его буйную голову. Оставалось только надеяться, что это произойдет как можно позднее.
Казалось, пиру не будет конца. Диона выпила довольно много вина, и у нее слегка кружилась голова, но ко сну еще не клонило. Близнецы прикорнули на краешках огромного пиршественного ложа: Селена — на женской стороне, а Гелиос — на мужской. Судя по всему, они угомонились и уснули. Голова Цезариона упала на плечо Антилла.
Тимолеон раскраснелся — было ясно, что вином он себя не обделил — и на глазах становился дерзким.
— Ты посмел говорить о моей матери? Что ты сказал о моей матери?! — услышала Диона. Сын свирепо сверкал глазами в сторону молодого человека — похоже, слишком бойкого на язык.
Клеопатра, сидевшая рядом с Дионой, быстро спасла положение. Она встала и подняла руку, призывая всех к вниманию. Какое-то время Диона смотрела на нее в замешательстве: она не сразу вспомнила, что ей полагается делать. Но потом резко — и поэтому не слишком грациозно — встала. Шум мгновенно затих. Наступила почти мертвая тишина — все молчали и смотрели во все глаза. Диона видела лишь мужские глаза — женщины все сидели на ее половине, и через столы на нее глядели только мужчины.
Она поднесла руки к покрывалу. Неожиданно вуаль показалась ей уютным, надежным укрытием — как тихая гавань во время шторма. Сняв его, она словно подставит лицо всем ветрам, дувшим с четырех сторон света.
Она отогнала эту мысль. Вуаль выскальзывала из пальцев, словно сопротивляясь, но Диона была сильнее. Огненно-красное покрывало упало вниз. Мир, открывшийся ее взору, был неожиданно четким, контрастным — странные переливы золотого и белого мелькали перед глазами; свежий воздух холодил щеки. Этот мир пах вином, благовониями и цветами.
Долгий вздох вырвался у всех находившихся в зале. Так бывало всегда, когда невесте открывали лицо. Покрывало делало ее незнакомкой; даже тогда, когда все хорошо ее знали и встречали по много раз в день. Теперь же невеста словно заново родилась, и мир ждал, когда она явит ему свое лицо, самое красивое из всех, — и неважно, совершенны ли на самом деле его черты или нет. Здесь, сейчас, она была единственной — избранной.
В мареве огней и блеска, в кружении лиц Диона видела лишь одно лицо — узкое, загорелое, обрамленное короной из полевых цветов. Оно было восторженным и одновременно будто ушедшим в себя; глаза Луция Севилия, гаруспика, были задумчивыми, словно он грезил наяву.
