Альфред Жарри - Любовь абсолютная
И подумал он вовсе не об инцесте, а о мгновенном возрождении жизненных функций нотариальной супруги.
— Главное, — решился он, — с раками[52].
К отдельному номеру Вария уже была подготовлена читальной комнатой в Ланполе.
Она позаботилась дать пять франков кучеру, не иначе как, чтобы купить его молчание.
Хотя, в этом случае, ей следовало взять у менялы монету поменьше, но золотую.
Как водится, по лестнице гостиницы они поднялись не вместе.
— Официант, накройте на троих, — произнесла Госпожа Жозеб. — К нам еще собирался присоединиться Господин в зрелых летах…
— Украшенный, — шепнул Эмманюэль.
— …Спросит нас? Спросит даму и лицеиста? Удивительно, что его все еще нет. Официант, накройте на троих. Мы его подождем.
— За обедом, — сгладил напряженность Эмманюэль.
Обед оказался прескверным, а любовь не состоялась вовсе, так как им оказали честь самой новой газовой печкой.
Господин Бог был окроплен лаковым фимиамом.
Они лишь осмелились на скомканный поцелуй — при оплате счета.
И все.
Хотя в номере был диван.
Вария откинулась, полулежа, обнажив подвязку плоти чуть выше подвязки чулка.
Но Господин Бог — еще школьник и только.
В сторону вереска направляет свои коньки горностай.
Сегодня Господин Бог обедает не в отдельном кабинете.
Он — в хижине таможенника, которую полагает ничейной, поскольку таможенник отсутствует.
Он — у себя.
Он приготовил странную трапезу, представив ее как подношение самому себе жертвенных тварей и освященного хлеба в храме свободных камней.
Он Ноев ковчег опустошает.
Пирожное в виде миндального ежика при иголках, хотя ему известно, что фигурные пирожные — отвратительны.
Само собой разумеется, десерт будет подан сначала.
Кьянти в легкой бутыли, забавно оплетенной соломой, разбухшей от масла.
Устрицы в маринаде, так что гадко смотреть.
Хлеб ржаной с вкрапленным изюмом коринкой.
Фаллос златой колбасы из фуа-гра.
И поскольку в приюте таможенника нет стола, он разворачивает на полу — для размещения всей своей фауны — черствый ворох старой географической карты.
Он не понимает, что Вария боится волчьего взгляда.
Однако он смотрит именно так.
Он замечает, как тонкая бестия входит под каменный кров.
Который ему представляется для нее куда естественнее и пристойнее, чем какой-нибудь дом.
Сначала они ужинают, сидя рядом, на водорослевой подстилке.
И даже не могут встать во весь рост — эгретка на шапочке Варии цепляет мелких тварей, обживших низкую крышу.
Господин Бог сознает несколько смутно, что его «волчья головка»[53] это то, с чем не стоит играть.
Она — настоящая.
Госпожа Жозеб поднимает руки: ее забавляет, что под довлеющим потолком они вынуждены быть в кровати; а поскольку она не может ни вытянуть руки из-за низкого свода, ни в силах его приподнять, она превращает их в двух маленьких горностаев, и они шныряют уже повсюду, изучая на ощупь сначала карту-скатерть, а потом и географию Эмманюэля.
Он и сам уже разводил под рубашкой зеленых ящериц юрких.
Но эти белоснежные змеи-проныры — намного приятнее.
Их сначала согрели, а потом сунули… не туда.
А Госпожа Жозеб замечает, что ее маленький школьник — маленький не везде.
У него оказался такой повод для гордости, наличие коего ни у нотариуса-старика, ни у его временных заместителей — клерков! — она даже и не могла предположить.
И бестия, метнувшись от чудища больше ее самой, пустилась бежать к закрасневшему полю.
И вдруг на пороге столкнулась: явление силуэта высокого под капюшоном зеленым.
В виде довеска.
Таможенник, настоящий, вернулся вступить во владение хижиной.
Не медля, — так быстро, что все произошло еще до того, как Эмманюэль смог обдумать причину поступка, — она кидается на грудь мужчине, плохо сбитому и ощутившему себя вдруг солдатом.
Словно шлепок от шага — ее каблучок не пугается лужи — она целует его в уста, прямо в губы.
X
Скреплено желтым воском[54]
А вечером, когда, по своему обыкновению, нотариус, заправившись бутылочкой светлой настойки, убаюкивал пищеварение, в отдаленной своей мастерской, вплоть до самой зари, мерно орудуя лобзиком в зарослях арабесок красного дерева, которые он изводил и возвращал к жизни, Эмманюэль и Вария без предисловий и объяснений встретились снова.
И если уста их слились, как на зеркальную гладь присевшее насекомое со своим отражением, то для того, чтобы удержать — поэзию прочь — от падения изнемогавшие в неге тела.
И если их руки сплелись, замыкая окружность ласки, то для того лишь, чтоб сжать всю невозможность присутствия их совместного до густоты, коей не миновать действительности.
К тому, на что они не могли решиться, к чему склонял шепот морской меж створок их известкового ложа, они все равно пришли, вторя звукам прихотливых рулад Птицы нотариуса с клювом ажурным.
Они, два гибких и зябких белых зверька, — ибо что еще может сравниться белизной с мехом зимним животных неразоблачаемых, не будь то человечья кожа, — в объятиях под покровом розового вереска кружев.
Плащом Варии оба накрыты.
Это значит, что он не облачает ее отныне.
И то, что скоро Эмманюэль замерзнет без одеяла.
Головки горностаев с мордочками, порозовевшими от вереска, поджидают в зарослях, острые, настороже.
Осторожность маленькой бестии способна развеять даже гнев Жозеба, как бесстыдство юнца может с пути совратить прохожих.
И действительно, на нее многие оборачиваются.
Вария бела той сверкающей белизной дев, в которых вовсю расцветает Гольфстрим.
Цветы как из лейки пьют теплые волны — иллюзия тропиков.
Она бела, как бледные камни цветные.
Молочного топаза, лилового рубина, мертвого жемчуга порошковая смесь.
Как плоды из сада Алладина, что не успели созреть.
Если они и зелены на вид, то лишь потому, что небо — темно-пунцово.
Шевелюра — черна до фиолетовости епископальной[55].
Существуют морские епископы[56], что растворяют свои аметисты[57] в лобзании, совершая конфирмацию волн.
Кожа казалась бы темной, несмотря на этот контраст, при строгом наличии пушка, как намытая галька и торсы витые сирен.
Когда она обнимает Эмманюэля, ее подмышки мигают всеми своими ресничками, словно кисточками, что пытаются сепией воздух окрасить.
Где-то вдали — чешуйки морских зверей.
Мертвые жемчуга…
Господин Бог вновь их нанизывает — вот ожерелье.
Эмманюэль пробил витраж — головой, словно клоун в скафандре, — аквариума на вокзале Сен-Лазар.
Лицеист времен каникулярных наездов вырос в своем Кондорсе.
Он — ростом с Варию, которая выглядит гибкой бестией еще и потому, что она высока.
Но все-таки кажется ниже, чем рядом с нотариусом-недомерком.
Когда они укусили друг друга и мгновенно отпрянули, дабы увидеть в глазах блаженство; груди одной — отпечаток груди другого.
Точное наложение двух треугольников.
Ведь Господин Бог на печать Триединства обладает наследственным правом!
Они отстраняются, как раскрывается книга.
Как белые бакенбарды нотариуса, с той только разницей, что тот никогда их не сводит.
Созерцают друг друга.
Пальцы Варии щупают плечи Эмманюэля.
Она пробует разобрать, где сочленяются крылья Амура.
Их полет, возможно, столь быстрый — как у macroglossae fusiformes и stellatarum[58], приколотых на витринах спальни, — что заметна лишь дымка.
Но вдруг что-то черное — банальность или фатальность темного диска после разглядывания солнца — как из двойного кувшина[59], выпало из зениц Эмманюэля и запало в зеницы Варии.
Осадок Любви, что есть Страх.
Вария дрожит как под снегом, как ночью, когда снег видится черным.
— Уходите! Я вас умоляю! Позвольте же мне уснуть одной!
Что я вам сделала?
Ее голос надломан до клекота.
— Сжальтесь же надо мной!
Так говорит и та, другая Книга, когда ее раскрываешь:
— Aotrou Doué, о…
Сжалиться, для Бога, значило бы от собственной божественности отречься.
Ведь в его присутствии страшно всегда.
И вот уже порождается Страхом инстинктивный жест, защитный рефлекс — самый опасный враг для Господина Бога.
То, что для него может быть самым неприятным.
Госпожа Жозеб в своем абсолютном праве.
— Я у себя дома!
Она бросается к стене.
Разумеется, кроме чучел птиц и рассохшихся рамок с тельцами насекомых — щебетание и шорохи живут вовне, в неколебимой листве, что вырезает Контора, — имеется у нотариуса и замысловатая коллекция оружия разного и экзотического.
