Наталья Калинина - Любимые и покинутые
— Но ведь я не сделала ничего дурного. Я… мне только было очень весело. Мне уже давно не было так весело.
— Веселье веселью рознь, — парировал Николай Петрович. Ему казалось сейчас, что эти слова исходят не от него, а от той половины его туловища, которую он видит в зеркале. — В ресторанах веселятся лишь всякие девицы… легкого поведения да еще эти комедианты. Но это почти одно и то же. Почти, — повторил он, вспомнив благообразную с аристократическими манерами Елену Давыдовну.
— Коля, я…
— Ты вела себя как глупая безответственная девчонка, а ведь с тебя должны брать пример женщины нашего города. Понимаешь ли ты, какая ответственность лежит на тебе, жене второго секретаря обкома?
— Нет, не понимаю. Мне жить хочется, Коля, а не быть ходячим примером.
— А ты разве не живешь? — продолжала кипятиться зеркальная половина Николая Петровича. — У тебя есть все. Тебе не надо рано вставать и спешить на работу, как большинству наших женщин. И времени у тебя свободного больше, чем достаточно. Только ты тратишь его не так, как нужно. Откуда, интересно, у тебя эти буржуазные привычки? Ведь ты родилась уже в наше, советское, время.
Из Машиных глаз закапали слезы. Она сидела с опущенной головой, он не видел ее закрытого волосами лица, но на белом одеяле, натянувшемся на ее худых коленях, появились мокрые пятна.
— И нечего теперь носом хлюпать, — продолжала свою обличительную речь левая половина Николая Петровича, засовывая в карман брюк руку. — Надо срочно исправлять положение. Я позвоню утром Берецкому, скажу, что у тебя была ночью высокая температура, и попрошу его срочно приехать.
Маша резким движением ладони откинула с лица волосы и посмотрела на Николая Петровича удивленными заплаканными глазами.
— Но ведь это же ложь. Это отвратительно.
Она резким движением натянула на голову одеяло и свернулась калачиком.
— Нет, это не ложь. Я давно замечаю, что аппетита у тебя нет и голова часто болит. А зимой ты два раза хворала гриппом.
Николаю Петровичу вдруг, страшно захотелось швырнуть чем-нибудь тяжелым в ту обличающую половину своего туловища в зеркале, что выглядела так отвратительно и самодовольно, но он подавил это желание, стиснув до боли кулаки.
Маша молчала. Николай Петрович подошел к зеркалу, встретившись лоб в лоб со своим двойником. Тот был бледен и выглядел стариком — мешки под глазами, обрюзгшие щеки. Николай Петрович отметил это не без злорадства, точно отражение в зеркале не имело к нему никакого отношения. Тем не менее он взял со столика Машину расческу с изящной резной ручкой, аккуратно причесал свои начавшие седеть у висков волосы, зачем-то потрогал подбородок, уже успевший обрасти с утра колючей щетиной. «Английские джентльмены бреются два раза в день», — вспомнил он почерпнутое из какой-то книги. — Сколько же у них, у чертовых буржуев, свободного времени…
Берецкий приехал в восемь тридцать утра. У Маши ночью на самом деле поднялась температура. Николай Петрович позвонил Первому и попросил разрешения приехать на работу к одиннадцати. В голосе Первого ему послышалась насмешка, когда тот изрек тоном великодушного дядюшки: «Разрешаю. Более того, настоятельно требую, чтобы ты обратил внимание на здоровье твоей очаровательной супруги». И передал ей привет и пожелание «скорейшего и полнейшего» выздоровления.
Берецкий, осмотрев и выслушав Машу, нашел у нее нервное истощение, гипотонию, тахикардию и еще какое-то заболевание мускульно-двигательного аппарата, латинское название которого Николай Петрович не запомнил. Прописал покой, витамины, бром, камфорные примочки и два заграничных лекарства. За чаем с вареньем и горячими бубликами — Вера сбегала за ними в угловую булочную — сказал, что Маша, вероятно, перенесла в детстве или ранней юности сильное эмоциональное потрясение, граничащее с помешательством, и при этом так хитро взглянул на Николая Петровича, что тот опустил глаза в чашку «Ушлый еврей, — подумал он. — Да и в уме ему не откажешь». Рассказывали, что Берецкого собирались привлечь по так называемому «делу врачей», но за него вступился кто-то из влиятельных деятелей культуры, кажется, Кудрявцева, в «Правде» появился подвал о профессоре, прошедшем две войны (имелась в виду финская и с фашистами) и вернувшемся в родной город. Фамилия профессора не называлась, автор статьи спрятался за псевдонимом «А. Правдин», но все узнали судьбу Берецкого. Его восстановили на работе, потом он спас от полиомиелита дочь председателя облисполкома, ну а вскоре умер Сталин. Николай Петрович застал Берецкого уже в зените славы, с высоко поднятой головой, увенчанной густой (цвета перца с солью) шевелюрой. После того, как профессор меньше чем за сутки сумел сбить температуру задыхавшейся от жесточайшей ангины Машке-маленькой, он поверил ему как Богу, а сейчас с надеждой внимал каждому слову врача, пустившегося в рассуждения на тему давно и незаслуженно забытых народных методов лечения.
— Вы, очевидно, знаете старую французскую поговорку: все болезни от коры, только люэс от любви? — Николай Петрович с недоумением посмотрел на Берецкого, и тот пояснил: — Люэс — это, простите, сифилис. Ну а кора головного мозга отвечает за наше психическое, то есть душевное, состояние, или, как сейчас модно говорить, нервную систему. У Марьи Сергеевны чрезвычайно ранимая психика. В народе бы сказали — болезненная душа. Но это отнюдь не значит, что у нее наблюдается душевная болезнь. Хотя не исключено, что она может со временем развиться. Но это во многом зависит от условий ее жизни.
— Я стараюсь создать ей все необходимые условия, Лев Семеныч, — несколько официально для обстановки домашнего чаепития изрек Николай Петрович. — К сожалению, сами понимаете, мне не удается уделять ей много времени.
— Да, да, государственные дела, — с неподдельным уважением сказал Берецкий. — Но ваша жена, Николай Петрович, еще совсем молодая женщина, а молодым, сами понимаете, нужно внимание, чуткость, понимание, проявления любви чуть ли не на каждом шагу. Это наши с вами души уже зачерствели и привыкли довольствоваться скудным пайком нежности и заботы о наших персонах, а вот они…
Николай Петрович подумал, что Берецкий, вероятно, годится ему в отцы, впрочем, дело не в возрасте. Профессор, кажется, прав. Абсолютно прав. Он сидел и слушал его рассказы о своей молодости, первой любви, о трагедии, которую на протяжении всей своей жизни несет душа, разлученная насильственно с любимым человеком. От разговоров о душе попахивало поповским мракобесием, но профессора Берецкого как-то трудно было заподозрить в связи с церковью, и Николай Петрович внимал ему не без интереса.
— Я сам пережил эту трагедию, — продолжал между тем Лев Семенович. — В семнадцать пытался покончить с собой, ну а через три года женился вроде бы по любви и прожил счастливо с Анной Михайловной двадцать с лишним лет — светлая ей память. Но я до сих пор несу в душе эту рану-воспоминание. И, наверное, до могилы буду ее нести.
Профессор замолчал и опустил, как показалось Николаю Петровичу, слегка повлажневшие глаза. Николай Петрович вдруг вспомнил Анджея таким, каким он был на фронте: улыбчивым, подвижным, с вечно растрепанными волосами и каким-то особенным блеском во взгляде широко поставленных темно-ореховых глаз. Этот человек, насколько ему известно, был первой Машиной любовью, они с ним были удивительной парой, и Николай Петрович восхищался, видя их вместе. Умом восхищался, а сердцем уже потихоньку ревновал, кляня себя втайне за чувство к жене фронтового друга. Да, поначалу он любил их обоих, но со временем чувство к Маше заполнило его до краев.
— Простите за нескромный вопрос, Николай Петрович, но, как я понимаю, Марья Сергеевна замужем вторым браком. Как ее доктор, я бы хотел узнать, что случилось с ее первым мужем?
Николай Петрович вздрогнул от заданного Берецким вопроса. Что ж, нужно отвечать — Берецкий должен знать все или почти все о прошлом Маши.
— Он… он утонул три года назад. Они с Марьей Сергеевной очень друг друга любили. Она первое время тяжело переживала его смерть, а потом словно впала в спячку — она на самом деле иногда спала сутками. За дочкой и домом присматривала дальняя родственница, ну, а продукты… Словом, женщины едят немного, да и я им иной раз подбрасывал кое-что. Они держали корову и кур.
— А, простите, она видела… тело мужа? Понимаете, на впечатлительные натуры это производит глубочайшее впечатление.
— Нет. Его так и не нашли.
— То есть вы хотите сказать…
— Я хочу сказать Только то, что говорю, — неожиданно резко оборвал Берецкого Николай Петрович. — Мы вместе были на рыбалке, когда неожиданно поднялась буря. Ночь была очень темной. Это уже потом началась гроза…
— Ну вот, теперь мне кое-что наконец становится ясным. — Изящным движением Берецкий стал намазывать маслом бублик, разрезанный на два аккуратных круга. — Я знаю, Николай Петрович, у вас очень хорошая дружная семья, но, сами понимаете, даже между любящими супругами возникает порой недопонимание, кончающееся размолвками или даже скандалами. У вас с Марьей Сергеевной…
