Маргрит Моор - Серое, белое, голубое
К лечению приступили на той же неделе: Нелли обнимает, очень крепко, свое дитя. Она лежит на матраце в полутемной комнате, сняв туфли, в расстегнутой блузке, и с силой тянет мальчика к себе, он упирается. Почти голый, в одних трусах, он изгибает спину, вытягивает ноги, выкручивается, принимая самые невероятные позы. Она не сдается. Неважно, откуда это берется — она слышит скрежет зубов, видит испуганное выражение на детском лице: ах! ему страшно! — она снова применяет силу. Чтобы справиться с его окрепшим телом, она заводит ему руки за спину, выворачивает их так, что ему больно. Ей жалко его, ее любовь не убавилась ни на гран, но агрессия, присущая ей страсть к подавлению, почуяла запах матраца, замкнутого пространства, страха и безошибочно узнала поле своего сражения.
Ей посоветовали не отступать. Держитесь, пока ваш ребенок не сдастся, не начнет ластиться к вам, не посмотрит впервые в жизни вам в глаза, вам нельзя отступать. Нелли слушала и кивала в знак согласия. Теория о холодных женщинах, потерпевших фиаско в материнстве, оглушила ее. Дети такие ранимые! Не болтайте с посторонними во время кормления, ребенка пугает ваш одноглазый профиль, не смотрите также телевизор, только все ваше лицо целиком, с двумя глазами кажется ребенку защитой. Что еще оставалось Нелли, как только молча кивать и пытаться спасти то, что еще можно было спасти?
— Метод навязанной ласки не более жесток, чем спасение ребенка из-под колес автомобиля.
Нелли смотрела на женщину-психолога, лицо которой было спокойно, как гладь пруда в безветренную погоду. Она сглотнула слюну, покрутила свои кольца на пальцах и согласилась с ее предложением силой доказывать сыну, что его окружает теплый и нежный мир, полный материнской ласки.
Все это продолжалось час или полтора, ее одежда прилипала к телу, Габи тоже страшно потел. Сдался ли он? Иногда ей удавалось высвободить одну руку, это было важно, теперь она могла, откинув его голову назад, гладить его по волосам, шептать ему, какой он хороший, как все его любят. Неистовство продолжалось. Исход борьбы оставался неясен. Каждые три дня их снова ждали на приеме у специалиста. Однажды, когда она с отработанной сноровкой прижимала его лицо к своей шее, она почувствовала, что мышцы его плеч размякли. Дыхание стало легким, как у птички. Она отпустила его, и он покорно прижался к ней, потом перевернулся на бок. Полная радостных надежа, она, приобняв, склонилась над ним. И чуть не закричала. Его лицо, окаменевшее, с закрытыми глазами, напоминало ей своим выражением маленькую египетскую мумию. Это длилось всего одну секунду. Она и глазом не успела моргнуть, как он уже принял хорошо знакомую ей позу: пальцы переплетены, колени подтянуты к животу. Рот раскрылся. Он спал.
6
Она идет из комнаты в кухню. Непривычно, что приходится проводить целый час просто так, в ожидании. Похороны состоятся в полодиннадцатого. Все ее действия, какими бы незначительными они ни казались, на самом деле окрашены этим событием. Она ставит кофе, поливает комнатные растения, разбирает, не торопясь, почту — почему бы и нет? — времени полно, даже больше, чем следует. Почему бы, к примеру, не рассмотреть сосну за домом, ее ствол, уродливые нижние ветки, и не вспомнить заодно свои собственные детские ссадины на ногах, такие мокрые, клейкие? Она отводит взгляд. Слева Эрик занят вычесыванием собак. Чуть подальше стоит шезлонг. Ветер шелестит газетой, которую прибило к зарослям доживающего свой век сухого дрока. Кусочек синего неба наводит ее на размышления метафизического свойства: существует ли Бог, существует ли вечность, и если да, то где?
Посреди комнаты сидит Габи в своем черном костюме. «Хочешь кофе?» — спрашивает она. «Да». Ее ничуть не смущает его нежелание говорить. Когда она подает ему кружку, он, продолжая рассматривать сферической формы центральную ножку стола, протягивает руку, как слепой. Чтобы справиться со всем ходом сегодняшнего дня, выбивающимся из правил, нарушающим привычный ритм, привычную логику, он должен суметь собрать разбегающиеся мысли. Она некоторое время стоит рядом. О чем ты думаешь? Наморщив сосредоточенно лоб, он прихлебывает кофе из кружки.
Обычно в этот час он бывает в своей мастерской. Большой зал, верстаки, искусственное освещение. Окруженный «коллегами», у которых тоже мозги барахлят, он сидит за пишущей машинкой и производит полезную работу. Увлекательное занятие. Габи нравится, когда его пальцы, длинные, белые, с чуть загнутыми кверху кончиками, бегают по клавишам, а глаза считывают информацию с книжки с расписанием поездов или с какой-нибудь официальной брошюры. Он печатает быстро и без ошибок. Его ничуть не волнует то, что устройство обращает буквы в шрифт Брайля. Все, что попалось Габи на глаза, в будущем при помощи пальцев узнает слепой. Стук пишущей машинки приятным отзвуком отдается в его голове. Рядом с ним сидит дебил азиатского происхождения. Вскоре часы пробьют двенадцать, и в зал вкатят тележку с бутербродами и супом. Ему это без разницы. То, что цифры, слова, печатные знаки перейдут из его рук в другие руки, его не особенно волнует.
Он не страдает никаким психозом, ей это уже давно известно. Он не охвачен злобой. Прошли те времена! Перст, указующий на мать, больше не в ходу, никто больше не говорит о гигантских грудях, перекрывших доступ воздуху в крошечный носик сосунка и испугавших ребенка на всю жизнь. Нелли смотрит на сына, который сидит и ждет, как всегда, замкнутый, как всегда, потерянный. Новые теории кажутся куда более правдоподобными. У детей такого типа имеется повреждение в мозгу. Они кусают свои руки, дергают себя за уши, смотрят на солнце, не зажмуриваясь. Такого рода дети пренебрегают древними правилами самосохранения.
Да, думает она, но все же сколь многому удалось его научить! Он разговаривает, ест и одевается сам, определяет время, читает, пишет, покупает себе в автобусе билет, здоровается за руку и называет свое имя. Иногда, не понимая, о чем я его прошу, он выполняет для меня какое-нибудь поручение. «Сунь эту записку Магде в почтовый ящик», — прошу его я, и он исчезает. Но что это? После долгого отсутствия он возвращается, а записка по-прежнему у него в руках. «Ее не было дома, она не смогла бы ее прочитать, я очень долго стоял и смотрел в окно, но нет, ее там не было». Его глаза безразлично скользят по моему лицу, затем взгляд направляется в сторону, он обнаружил консервный нож, схватил его и стал вращать винт. Я молчу. Что можно на это сказать? В его мозгу, состоящем из миллиардов клеток, есть отклонение, которое не измеришь и, уж подавно, не исправишь. Сказать тут можно только одно: я буду его кормить, согревать, защищать от дождя, непогоды, бранных слов и, насколько это в моих силах, постараюсь его пережить.
Эрик вошел в дом и привел трех отлично вычесанных собак с влажной шерстью. Когда он стягивает с себя сапоги, Нелли замечает у него на лице все то же выражение сдержанного удивления, он поднимает глаза — зрачки у него с булавочную головку.
— Пора бы нам идти, — говорит он.
Она кивает и поворачивается к плите, наливает кофе и с сигаретой в уголке рта несет две полные чашки на стол у окна на застекленной веранде.
— Ты идешь? — спрашивает она.
Она испытывает нечто похожее на сочувствие, неясный дружеский порыв, ей бы действительно хотелось вернуть ему спокойствие.
Они молча сидят рядом — Эрик пьет кофе, втянув голову в плечи, — и оба смотрят на дождливое небо с парящими в нем птицами, на взбирающуюся вверх и вновь сбегающую вниз дюну, покрытую густой растительностью, на дома, водонапорную башню, на табличку-указатель «К морю» и на узор выложенной булыжником мостовой, что наполовину засыпана песком и во многих местах выщерблена, — по ней сейчас идет и катит на велосипедах довольно много людей, проезжает значительно больше машин, чем обычно в этот час и в это время года в этом поселке на берегу моря, по-прежнему гостеприимном, несмотря на растущий и все более набирающий силу туризм.
— Наверное, будет много народу, — говорит Нелли.
Да, наверное, и в самом деле вскоре будет многолюдно. Мы пойдем в процессии, провожая ее, вместе со всеми от морга к церкви, смакуя свое глубокое горе, скорбь по ней, вспоминая, какая она была симпатичная, как приятно было ее видеть, и с долей легкого удивления постараемся вычеркнуть из памяти, напрочь забыть дни, когда мы едва здоровались с ней, как истуканы, холодно обслуживали ее в магазинах и в лучшем случае лишь изредка, на минутку останавливались, делая над собой величайшее усилие, чтобы погладить ее собаку. Скоро все мы пойдем следом за ней, метр за метром, по дороге, которая у каждого из нас перед глазами, но от этого не становится понятнее, все мы пойдем к рыбачьей церквушке, так красиво расположившейся на улице Фоорстраат, чуть наискосок на запад, возле самого моря, и в замкнутом пространстве внутри ее побеленных стен будем слушать колокольный перезвон, по которому можно понять, какого рода покойников здесь обычно оплакивают — тех, на ком оставили отметины соль, водоросли и обломки погибших кораблей.
