Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
Я пропускала мимо ушей эти слова, которые для меня абсолютно ничего не значили. Мне было безразлично, кем кто его считает, лишь бы я любила его, а он — меня!
— Вы… вы хоть знаете, когда вернетесь?
— Нет.
— Великолепно! — сказала я почти гневно.
— Я буду давать вам весточки о себе всякий раз, как будет возможность.
— Спасибо и на этом…
Наступила пауза. Я стояла спиной к двери, но по лицу Александра поняла, что кто-то уже торопит его со двора. Герцог спустился еще на ступеньку, потом повернулся ко мне и до боли сжал мне руку.
— Вы ничего больше мне не скажете, carissima?
Горло мне сжали спазмы. Не глядя на мужа, я сдавленным голосом пробормотала:
— Я очень люблю вас, Александр. Но к чему говорить об этом, если даже это не способно вас удержать?
Он рванул меня к себе, сжал в объятиях так, что я задохнулась, и поцеловал — жарко, страстно, глубоко. И в этот же миг меня пронзила ужасная боль от сознания, что для него сейчас нет ничего важнее того, ради чего он уезжает. Он не ценит меня так, как все остальное. Он… Я почти вырвалась из его объятий, в отчаянье воскликнув:
— Да уезжайте же наконец, не то я не выдержу!
Наши глаза встретились. Я очень хорошо запомнила его взгляд — такой горячий, взволнованный. На миг перед глазами у меня потемнело. Я услышала звон шпор и стук захлопнутой двери. Со двора сквозь шум ливня донеслись какие-то голоса, а через минуту — топот лошадей.
И тогда я рванулась к двери, в отчаянье распахнула ее и выбежала на дождь. Я даже позвала Александра, но сразу же поняла, что все это напрасно. Вся кавалькада всадников уже растаяла в глубине главной аллеи, а шум непогоды приглушил лошадиный топот. Дождь хлестал меня по лицу, платье сразу стало мокрым и прилипло к телу.
— Боже праведный! — прошептала я, вытирая и капли воды, и слезы на лице. — Куда он уехал? Любит ли он меня больше, чем свои дела, свои войны, своих лошадей?
Громкое завывание брошенного дога было мне ответом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ОСЕННИЕ ВСТРЕЧИ
1
Урожай 1796 года — пожалуй, это случилось впервые за время Республики — был неплохой, и в этом году вся Франция ощутила некоторое облегчение после долгих беспрерывных лет голода, нужды и лишений. Нищета населения была смягчена. Летом этого года наметились даже кое-какие изменения к лучшему в денежном вопросе, что свидетельствовало о том, что революционная лихорадка, которой была охвачена вся страна, понемногу уменьшается.
Произошло долгожданное событие — был наконец-то отменен принудительный курс ассигната, тот самый, который довел до того, что хлеб стал стоить 150 франков бумажками и даже нищие отказывались от бумажных денег, когда им подавали. В обращении снова стали появляться металлические монеты, новые, а также старые, еще королевские ливры. Правда, здесь произошла другая крайность: инфляция сменилась дефляцией. Металлических денег было мало, и за ними все гонялись, ими снова спекулировали. У населения по-прежнему не было ни сбережений, ни тем более капиталов.
Это, разумеется, никоим образом не касалось нуворишей, выплывших благодаря революции на самый верх нынешнего общества. Директория, тщетно пытавшаяся привести бюджет в равновесие, попала в полную зависимость к финансистам, банкирам и поставщикам и прибегала к многочисленным уловкам. Директоры даже отдали в залог банкам бриллианты, в том числе и знаменитый «Регент», приобретенный в 1717 году Филиппом Орлеанским. Продажа леса на сруб по государственным лицензиям превращалась в настоящее узаконенное расхищение. Банкиры Лекутё де Кантелё, Перрего, Рекамье и Клавьер, бывшие администраторы «Кэсс д’Эсконт», игравшей до революции роль Французского банка, заключили с Директорией сделку о выпуске банкнот, обеспеченных национальным имуществом, в частности, еще не проданными лесами, на сумму в один миллиард — сделку, весьма выгодную для акционеров и гибельную для Франции.
До такого разгула хищничества и казнокрадства всякого рода, как при Директории, Франция еще никогда не доходила. Все, кто имел хоть какую-то власть, занимались грабежом казны и прикарманивали все, что казалось им достойным этого. Некоторые политические деятели, как-то Талейран, Фуше, Баррас, продавались направо и налево. Должности депутата теперь домогались как средства наиболее быстрого и легкого достижения богатства. Среди депутатов уже были и поставщики, и банкиры. Некоторые депутаты богатели на прямой спекуляции — солью, национальным имуществом, свидетельствами, дипломатическими секретами, исключением из списка эмигрантов. О коррупции население уже не только догадывалось, но и видело ее воочию. Все больше в стране утверждалось мнение, что грабители и воры — это единственные истинные республиканцы.
Между тем положение внутри страны было плачевным. Недоверие к режиму распространялось на все слои общества. Ни в чем не было уверенности — ни в выплате жалования, ни в получении ренты, ни в безопасности самой жизни. Если Директория и сумела достичь некоторых успехов, в частности, вернуться к звонкой монете, то произошло это лишь благодаря счастливой случайности, а не собственной ловкости. Выгоды принесла победа над Италией и то, что Бонапарт отдал директорам 51 миллион золотом.
Война кормила режим. Поэтому война не прекращалась.
По мере того как усиливался разрыв между режимом и армией, увеличивалось и презрение ко всему гражданскому. Для достижения более высокого чина не требовалось больших знаний, их заменяли сообразительность и, главное, храбрость. Это подстегивало честолюбие и дух авантюризма в солдатах. Завоевательная война оторвала армию от Франции; солдаты, находящиеся в чужих странах, смотрели теперь не на Директорию, а лишь на своих генералов. Верность присяге уступила место верности начальнику, а то и духу грабежа. Патриотизм лишился своего гуманного содержания и теперь отличался глубоким презрением ко всему иностранному, жаждой военной славы, национальным тщеславием. Роль генералов становилась решающей, и военный гений Бонапарта выдвигал его в первые ряды.
Но если Бонапарт побеждал, то кампания против Германии не имела успехов. Пишегрю терпел серьезные неудачи. Армия Моро перешла обратно Рейн. Войне не было видно конца… И она всем уже надоела.
А что же Бретань? Эта извечно мятежная провинция молчала почти весь 1796 год. Королевской армии не существовало более. Край был наводнен войсками генерала Лазара Гоша. С помощью подкупленного предателя был ночью схвачен на ферме и казнен Стоффле. В марте попал в плен граф де Шаретт. Его расстреляли в Нанте. Сепо, действовавший в Мэне, едва сумел скрыться. К концу июля сложил оружие даже Кадудаль. А граф де Фротте, воевавший в Нормандии, покинутый всеми и преданный, уехал в Лондон, чтобы успокоиться, переждать наиболее тяжелое время, потом вернуться и создать новые отряды шуанов.
Генерал Гош, убежденный, что Бретань усмирена, чувствовал себя здесь хозяином, разъезжал по провинции, бывал на балах и в театрах. Его приветствовали республиканцы, его любили жены республиканцев. По всей Бретани распространялся слух, что Гош лелеет дерзкий план нападения на Англию, что этот план уже близок к осуществлению, что уже строится для этой цели флот. Генерал понимал, что пока под боком повстанцев будет Англия, они будут пользоваться этим островом как убежищем, будут получать оттуда поддержку, оружие, деньги. Нападение на Англию позволило бы и покончить с извечным противником Республики, и отрезать роялистов от всего мира. Они были бы попросту задавлены здесь, в Бретани, и тлеющий под пеплом огонь мятежа был бы навсегда потушен.
Когда-то таким же образом Вильгельм Завоеватель добыл себе целое королевство. Почему бы Гошу не повторить его подвиг?
В начале сентября в Белые Липы прибыли жандармы.
Захватить нас врасплох было трудно. Поместье представляло собой хорошо охраняемый пункт. Охрана была устроена еще герцогом, и теперь, когда он уехал, каждый нанятый им бретонец исправно стоял на своем посту вдоль дороги. Шуаны наблюдали из чащи за проезжающими и специальными знаками передавали друг другу сообщения. Таким образом, в замке все становилось известно задолго до того, как прибывали гости.
Я была в индийском кабинете и старательно заполняла книгу расходов. Меня слегка беспокоили суммы, уходящие на содержание поместья, а также сумма поземельного налога, которую должно было взыскать с нас агентство. Раздался стук в окно. Я подняла голову и увидела Брике.
— Мадам! — крикнул он ломающимся баском. — К вам едут жандармы!
Я подбежала к окну и подняла раму.
— Сколько?
— Пожалуй, целый отряд, мадам. Человек пятнадцать.
— Откуда они едут?
