Кристина Арноти - Отличный парень
Отдающая хлоркой холодная вода в стакане кажется ему живительным нектаром. Кто бы мог подумать, что наступит такой день, когда он будет с наслаждением смаковать каждый глоток воды, которой в Париже он бы побрезговал мыть ноги?
— Ваше лекарство, — говорит черная леди.
И он, как послушный конь, подхватывает две маленькие капсулы с ее розовой ладони, стараясь коснуться ее горячими губами. Юное создание в мини-юбке проходит в ванную комнату. Она открывает полностью кран. Он слышит, как она с шумом моет руки. И это вовсе не случайно. Она хочет показать ему, что пренебрегает им, словно зачумленным.
Девушка возвращается в комнату и садится напротив постели Роберта. По-видимому, ее попросили присмотреть за ним или составить ему компанию до прихода Хельги.
— Ваш отец не говорил, что у него такая красивая дочь…
— Я же вам уже сказала: «Черный цвет прекрасен», — говорит она равнодушным тоном.
Она сидит, слегка подавшись вперед, плотно прижав друг к другу коленки.
— Из Парижа?
— Парижанин…
— По делам?
— Да.
— В какой области?
— Вычислительной техники…
— Это скучно, не так ли?
— Нет.
— Вы часто болеете?
— Нет.
— И вы заболели именно в Вашингтоне…
Ему послышалось сочувствие в ее голосе. Ему захотелось выглядеть в ее глазах суперменом, случайно свалившимся в постель с нелепой ангиной. Ослабленным болезнью, но не утратившим своего мужского обаяния. Он приподнимается в постели, опираясь на локоть.
— Что вы знаете о Париже? — спрашивает молодой человек.
— Кое-что из книг… Двоюродный брат моего отца летал в Париж… Два года тому назад… Он инженер… Он был в составе делегации. Он жил в отеле… (Она произносит слова нараспев) около вокзала Сен-Лазар… Как вы считаете, это хорошее место?
В этот момент все его мысли были заняты только одним: сколько лет своей жизни он отдал бы за ночь с этой чернокожей красоткой. И останавливается на восемнадцати месяцах… Он отдал бы полтора года своей жизни, чтобы привести ее в этот отель. Полтора года за одну ночь… «Нет, — размышляет он, — я не пожалел бы и двух лет жизни за один выходной день, проведенный в ее объятиях».
— Это хорошо, — говорит он.
Он и сам не знает, на какой вопрос отвечает.
Она садится нога за ногу.
— Мой дядюшка, ну, не совсем дядюшка, рассказал мне, что в Париже можно спокойно гулять… Без боязни, что на тебя нападут… Он говорил, что в Париже не убивают на каждом шагу… По крайней мере в районе Елисейский Полей.
«Елисейские Поля», — произносит она нараспев.
У человека имеются такие желания, о которых вслух не говорят. Он может только мысленно предаваться своим мечтам.
Он едва не сказал, что чернокожим нечего бояться в Вашингтоне, как он всегда думал. Однако вовремя прикусил язык.
— В Париже есть отдельные кварталы, куда не следует заглядывать…
— Но вам можно в полночь выходить из кинотеатра? — продолжает она.
— Да. И в полночь. И даже позднее…
— И идти пешком до отеля?
— Вполне…
— И на дверях гостиничных номеров нет цепочек безопасности?
— Нет, — отвечает он.
Откинув со лба прядь непослушных волос, он говорит:
— И все же вы нигде не будете чувствовать себя в безопасности… Ваша красота способна превратить стадо безобидных баранов в стаю свирепых волков.
— Все чернокожие — красивые люди, — произносит она, вставая со стула.
Роберт смотрит на девушку снизу вверх. Подбоченившаяся красотка вовсе не походит на героиню из Вестсайдской истории. Похоже, что эта чертовка состоит на службе у дьявола. Падший ангел завлекает его в ад со словами: «Если вы будете вести себя на земле разумно и честно, будете образцом чистоты и добродетели, то сможете переспать с ней в аду». Разгоряченное воображение рисует Роберту непристойные картины. Чернокожая бестия представляется ему в самых соблазнительных позах. Перед его мысленным взором красное и черное складывается как в калейдоскопе в причудливые узоры и формы. Дьявол радостно хлопает себя по ляжкам и хохочет ему в лицо.
— Нам известно, что мы красивые люди. Почему бы однажды нам не скинуть белых с их пьедестала? Если вы считаете, что белые красивее нас, то у вас испорченный вкус… Белые — уроды, все до одного. Они все на одно лицо. У них нет никакой индивидуальности. Их легко перепутать одних с другими.
Щелк. Хлопушка. Следующий кадр.
Никогда еще он не чувствовал себя таким мелким и ничтожным. Как шкурка от выжатого лимона, брошенная на кончик треснувшей тарелки.
— Наступит день, и у нас будет собственная интеллектуальная элита. Этот день уже не за горами. Время работает на нас… Еще два или три поколения, и в Соединенных Штатах Америки вырастет смена чернокожих мэров городов, врачей и юристов.
Немного погодя она говорит:
— Мой отец придет в пять часов.
Во входной двери поворачивается ключ. А комнату входит Хельга с пакетами.
— Привет, Ширли! — бросает Хельга чернокожей девушке. — Как дела у моего больного?
Женщина подходит к Роберту и на секунду прижимает ладонь к его лбу.
— Мне кажется у него понизилась температура.
— У него 39,— говорит Ширли.
Принесенные Хельгой пакеты горкой возвышаются на столе в гостиной.
— Я ухожу, — говорит Ширли… — Я больше не нужна вам?
— Нет, — отвечает Хельга. — Подожди секунду, полиция только что задержала в холле какого-то наркомана.
— Мне кажется, его надо покормить, — говорит Ширли, кивком головы указывая на Роберта. Он начинает понимать, какое постоянное унижение должен испытывать щенок. Его осматривают, окликают свистом, дают поесть и попить и при этом говорят о нем в третьем лице. В его присутствии.
— Он получит немного компота, — говорит Хельга.
Ширли зевает и потягивается. Ее майка ходит ходуном во все стороны; лакированный поясок скользит вокруг тонкой и гибкой талии; мини-юбка обнажает точеные ноги еще больше.
— Я очень поздно легла спать, — произносит Ширли.
Она снова зевает. Дикий хищный сказочный зверь открывает розовую пасть и показывает свои острые клыки.
— Ты ходила танцевать? Вчера вечером?
— Нет. Я была на дежурстве… А танцевать я ходила десять дней тому назад.
Танцевать. Она ходит танцевать. Она прижимается к какому-то типу. И этот негодяй посмел ее обнять. Мерзавец. Он пользуется случаем. Он прижимает ее к себе так крепко, что она не может вздохнуть…
— Мы оперировали. Ночью у нас было два острых случая.
Роберт лежит на операционном столе со вспоротым животом. Ширли склоняется над ним и говорит: «Я уже удалила ему аппендикс и желчный пузырь, часть кишечника, а он настаивает на продолжении операции. Что бы еще такое ему удалить?»
— И после этого ты пришла, чтобы мне помочь? — говорит Хельга. — Спасибо! Тебе надо выспаться… Что-то наш француз совсем притих, — продолжает Хельга. — Что происходит? Господин Бремер, почему вы молчите?
Он с трудом произносит:
— Мне не хочется стеснять вас… Я чувствую себя очень неловко из-за того, что занял вашу постель…
С улицы доносится вой полицейской сирены. Хельга смотрит сквозь занавеску в окно.
— Они уехали.
Ширли подходит к ней и обнимает ее.
— До свидания, Хельга. Один ваш звонок, и я примчусь к вам. Вы не хотите, чтобы я осталась у вас на ночь? Возможно, понадобится присмотреть за французом. В эту ночь я не дежурю в госпитале. У меня больше опыта в ночных дежурствах, чем у вас…
— Ночью он уже будет спать в своем отеле, — говорит Хельга с некоторым сожалением в голосе.
«Кто я? Королевский пудель, взбесившийся спаниель, далматинец, покрытый заскорузлыми пятнами былого честолюбия, карликовый китайский пес? — задается вопросом Роберт. — Они говорят обо мне, словно я — бессловесное животное. Хромоногий конь, которого еще не пристрелили из сентиментальных побуждений».
— Вечером я вернусь в отель, — говорит он.
— Как решит мой отец, — отвечает Ширли. — До свидания…
— До свидания, — повторяет Хельга.
Присутствие женщины успокаивает Роберта.
— Я приму душ, — говорит она, — а затем посижу с вами, чтобы вам не было так скучно.
Он делает непростительную ошибку:
— Никогда еще я не видел более красивой девушки, чем эта чернокожая…
— Однако таких здесь хоть пруд пруди, — произносит Хельга ледяным тоном. — И все же странно, что черная кожа оказывает столь притягательное воздействие… Особенно на французов… Чего нельзя сказать про американцев. Тут уж нет! Американцы совсем другие… Вашингтон не тот город, чтобы смешивать две расы…
Немного погодя Хельга возвращается в гостиную. Раскрасневшаяся под душем, вся еще в каплях воды, она кутается в махровый халат цвета спелого абрикоса.
