Генрих Шумахер - Последняя любовь лорда Нельсона
Неаполитанские линейные корабли «Саннита» под командованием Караччоло и «Архимед» под командованием графа Турна должны были сопровождать «Вэнгард» в Палермо. В полдень их капитаны запросили приказ Фердинанда. Караччоло осмелился еще раз пасть королю в ноги: умолял его покинуть британское судно и перейти на «Санниту»; остаться на своей территории, а не отдаваться всецело на милость чужеземцев.
Фердинанд заколебался.
Но тут на герцога напустился Нельсон. Не хочет ли Караччоло опять поручиться своей головой за безопасность короля — он, едва справляющийся с собственными матросами[38]?
И тогда Фердинанд решительно отклонил просьбу.
Караччоло, мрачный, ушел с «Вэнгарда» и приказал спустить на грот-мачте королевский флаг.
* * *С темного, покрытого тучами неба опустилась необычайно душная, давящая ночь. Матросы с монотонным пением подняли якоря. Подобно стае ночных птиц, эскадра расправила крылья.
Эмма стояла рядом с сэром Уильямом на корме, над ними на юте — Нельсон. Мимо медленно проплывал потерянный рай.
Лодки все еще заполняли море, на берегу кишели темные людские толпы. Но там, где появлялся «Вэнгард», тотчас же прекращалось всякое движение, замирал всякий звук. В угрюмом молчании смотрели дети Парфенона, как уплывает королевский герб обеих Сицилии, склонившийся перед крестом чужеземцев-англичан.
Эмма вспомнила иные дни, когда эти же флаги, развеваемые ветром, сплетались под сияющим солнцем славы, как бы соединенные рукою удачи. День прибытия Нельсона после завоевания Тулона. День его встречи после победы на Ниле. Оба раза Неаполь, ликуя, приветствовал прибывшего. Теперь, когда Нельсон оставлял город, не прозвучал ни один голос, не раздалось ни одного оклика. Сквозь угрюмое безмолвие уходил «Вэнгард», и с ним — одинокий человек на юте.
И тут… Не блеснуло ли что-то у Позилиппо, как прощальный привет?
Словно поднявшись из моря, вспыхнуло багряное пламя. Как огненный шар, пробежал его отблеск по черной воде. Вот оно, простираясь в ночи, как будто коснулось туч указующим перстом. Взметнувшись высоко вверх, остановилось, перекатывая сверкающие волны, рассыпая во все стороны во тьму пылающие шары, швыряя в небо охапки света.
Затем вторая вспышка, третья, четвертая… целый сноп… пятьдесят, шестьдесят, сто.
Как одновременно всходящие солнца, они погружали залив, берег, город, горы в единое колышущееся, бурлящее море крови.
С судов, с побережья, даже с кораблей Нельсона раздался страшный, оглушительный крик. Поднимаясь от набережных, он гнал ужас по городу, к высоким кварталам на холмах и, тысячекратно усилив его, возвращал к морю. В домах засветились окна, по улицам задвигались факелы, скудный свет стал пробиваться сквозь сводчатые оконные проемы церквей и дворцов. Весь Неаполь окутался мерцающим огненным туманом, словно и бесцветные улицы были охвачены багряным огнем пожара.
Горел флот Неаполя.
А для того чтобы страху сопутствовал глас смирения, внезапно раздался похоронный звон из церкви Санта Мария дель Кармине. К нему присоединились колокола Святого Януария, затем, единым оглушительным ударом — остальные. Их глухие раскаты, всхлипывания, жалобные стенания казались криками живых существ, возносящих свое отчаяние к престолу господню.
Мария-Каролина, король, мужчины, женщины, дети — все бросились на палубу, засыпая друг друга вопросами. Ответа, однако, не требовалось. Один взгляд, брошенный на горящие корабли, открыл Марии-Каролине истину.
Напрасно угнетала она свой народ, напрасно навлекала на себя непомерными налогами ненависть богатых, напрасно проливали пот бедняки. Плоды многолетних трудов, вся надежда на будущее погибли.
Горел флот Неаполя.
Разразившись судорожными рыданиями, Мария-Каролина позволила Эмме и Нельсону отвести себя в каюту. Она боялась остаться одна, не отпускала их, не переставала плакать и стенать.
Как мог свершиться этот кошмар? Разве не было решено пожертвовать флотом только в крайнем случае? А Нельсон — разве он не обещал поставить безмачтовые, не пригодные для плавания суда под защиту своей остававшейся на месте блокирующей эскадры?
У Эммы внезапно вспыхнуло ужасное подозрение. В ее памяти возникли слова Нельсона, сказанные им после завоевания Тулона. Жестокие слова, которые впоследствии подтвердил пожар на судах Людовика XVII. Захватить и уничтожить.
Она в страхе старалась встретиться с ним взглядом.
Казалось, он отгадал ее мысли. Принес книгу приказов по «Вэнгарду» и показал ей страницу, на которой была записана инструкция для командиров блокирующей эскадры:
Неаполитанские военные суда поставить в стороне от португальско-британского флота, имеющие запасные мачты отвести к Сицилии, остальные а) в случае вторжения французов — в Неаполь, б) в случае народного восстания против законного правительства — сжечь.
Командиры подтвердили получение приказа своими подписями. Маркиз де Ницца — для португальских кораблей, коммодор Дональд Кэмпбелл — для британских. Все было в порядке.
И тем не менее — не был ли этот приказ выполнен уже сейчас? Без настоятельной необходимости? В то время как Шампионне стоял еще далеко от ворот Неаполя? Неужели в Неаполе вспыхнуло то самое народное восстание, которого опасались?
У Нельсона другого объяснения не было. И все-таки как только он придет в Палермо, он призовет капитанов к ответу[39].
Эмма перевела дыхание, словно сбросив тяжелый груз. Назвала себя низкой и мелкой душонкой. Даже по отношению к такому человеку, как Нельсон, она не сумела подавить в себе терзавшее ее недоверие, рожденное в глухих мрачных закоулках жизни. Ведь она же знала этого человека, его прямоту, честность. Никогда не был он способен на трусливое вероломство. Никогда не стал бы, подобно сэру Уильяму, с лицемерной улыбкой заверять в дружбе, питая в душе коварные умыслы.
Сэр Уильям… У нее мелькнуло воспоминание.
Не побывал ли в последние дни, перед самым отъездом, в палаццо Сесса Кэмпбелл? Сэр Уильям совещался с ним за закрытыми дверьми о судах, которые он хотел зафрахтовать для транспортировки в Палермо служащих посольства. Так он тогда сказал. А она, и сама делавшая все в глубокой тайне, не увидела в этом ничего плохого. Но теперь…
Она тихо встала и, оставив Нельсона у Марии-Каролины, пошла наверх. Сэр Уильям, облокотившись на парапет квартердека, наблюдал пожар в подзорную трубу. Тяжело дыша, она остановилась рядом с ним. Ждала, пока он повернется к ней. Но он не обращал на нее внимания, и тогда у нее вырвалось:
— Однажды, это было после Тулона, ты сообщил мне свою программу, свой морской закон. Помнишь? Захватить и уничтожить…
Опустив трубу, он прервал ее:
— Это была программа Нельсона.
— А ты ее дополнил. Взять и уничтожить, будь то враг или друг! Разве это было не так?
Он взглянул на нее искоса.
— Ах, вот что, тебе любопытно? Тебе хотелось бы узнать, не вылетела ли искра, превратившаяся в тот красивый огонек, из головы некоего старого господина?
Она кивнула.
— Да, вот именно. Это я и хочу узнать.
— А если бы и так?
В ней внезапно вспыхнула вся ее ненависть к нему. Ее гнев, вызванный тем, что она — жена его. Что он своими уроками лжи отравил ее душу. Что он вечно путался у нее под ногами, а она тосковала по Нельсону. Что он мучил ее и ее возлюбленного своими сверкающими взглядами, двусмысленными речами, многозначительными минами.
— Если бы это так и было, — повторила она медленно, подчеркивая каждое слово, — я бы сказала об этом Марии-Каролине. Я бы нашептала это Нельсону. Я бы громко прокричала об этом на весь свет.
Он отпрянул от нее. Уронил подзорную трубу.
— Что ты себе позволяешь? С ума ты сошла?
— С ума сошла? — она почувствовала, что у нее вдруг брызнули горячие слезы. — Ах, уж лучше бы я и вправду сошла с ума! Но так… эта жизнь в вечной, мучительной лжи…
Она умолкла. Сжала зубы, чтобы не разрыдаться от ярости. Устремила взгляд на мрачные волны, бушевавшие вокруг стремительно летящего корабля.
На какое-то мгновение сэр Уильям застыл в неподвижности, как будто оглушенный ее внезапной вспышкой. Затем, разыскав в темноте подзорную трубу, поднес ее к глазам и снова стал всматриваться в пламя у Позилиппо.
Крошечное, как светлячок в ночной мгле какого-то огромного сада, оно плясало на черных волнах, становясь все меньше и меньше.
— Ну, это все твоя нервозность! — сказал он наконец странным хриплым голосом. — Придет время, и ты отдохнешь от всех этих волнений. И потому… если я могу этим тебя успокоить… нет, я не Герострат, я сам не совершал поджога и не отдавал такого приказа. Один Бог знает, как это произошло. Быть может, от трубки пьяного матроса, а может быть — искра из кухни Сивиллы Кумской в добром старом Везувии там наверху. В любом случае это неожиданно кладет конец мечтам Марии-Каролины о новой Венеции. Я пойду, с твоего разрешения, выразить ей глубочайшее сочувствие Англии.
