Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
— Да?
— Слушай, я еще утром хотел спросить…
— Да?
Анька внутренне сжимается. Что делать, если сейчас он спросит напрямую? Что-нибудь типа: «У тебя кто-то есть?» Или: «Ты меня, случаем, не обманываешь?» Или даже: «Ты что, принимаешь меня за дурака?»
— Аня, у нас с тобой все в порядке?
Она молчит. В голове вихрем проносятся мысли — разные, всякие, отрывочные, торопливые; их множество, но ни одна из них даже не делает попытки приостановиться, задержаться, додуматься до конца.
— Аня?
— Да.
— Что «да»?
— Да. Само собой, у нас все в порядке, — твердо говорит она. — Если, конечно, ты не слишком опоздаешь на родительское собрание.
— Не опоздаю! — в голосе Славы слышно облегчение, даже радость. — Ты ведь знаешь, я редко опаздываю.
— Вот и молодец. Пока.
— Целую! — он чмокает в трубку.
— Ага. Пока.
Анька нажимает на рычаг телефона и минуту-другую стоит так с трубкой в руке.
— Ничего, ты справишься… — говорит Робертино за ее спиной. — Это какой-нибудь мужик полез бы в пьянку или в петлю, но ты-то женщина. Настоящая женщина.
Она поворачивается: пьяные глаза смотрят на нее с горечью и отчаянием. Надо же — во время разговора с мужем Анька почти забыла о присутствии Шпрыгина. Неудивительно: за эти два года он превратился в неотъемлемую часть пейзажа — как город, как наледь зимой, как девяносто восьмой автобус. В сердце у нее вдруг проклевывается и стремительно нарастает жалость… к кому? Это и в самом деле не вполне понятно. К себе самой? К Славе? К Павлику? К рыжему графу? Но троих последних в комнате нет, а себя… как-то непривычно жалеть себя. Остается Робертино, несчастный, отчаявшийся алкаш. Анька быстро подходит к Шпрыгину и прижимает его голову к своему животу.
— Бедный ты мой мужик… — она снова и снова гладит его по волосам и повторяет: — Бедный мужик, бедный мой мужик…
— Женщины… — бормочет Робертино, зарывшись лицом в ее кофту. — Вы только и люди. Кто еще остался в России из людей? Только женщины. Посмотри, что творится!
Он отстраняется и ожесточенно тычет рукой в сторону кладовки, в сторону двери, в сторону окон.
— Посмотри, Анечка! Нет, ты только взгляни на это дряблое мужское ничтожество! На эту грязную пьяную плесень, именуемую российскими мужиками! На что мы способны? Нажраться, подраться и снова нажраться? Сколько гадостей, сколько дерьма, сколько блевотины мы вываливаем в мир! Это только так говорится: «народ». Но какой народ из нашего мужика? Урод, вот он кто — пьяный, злобный, недоделанный урод! А настоящий народ — это вы, женщины. Только вы, понимаешь?
«Всё, последняя стадия… — думает Анька. — Сейчас будет руки целовать, а потом утрет слезы и пойдет на трамвай. Как всегда».
Она уже совсем не сердится на Шпрыгина, ей жаль его, бесконечно жаль. Бедный, бедный, потерянный мужик…
— Это всё вы! Вы несете на своих плечах всю эту землю. Не жалуясь, не плача, не убегая, как будто так и надо. Как будто другой участи и быть не может. Вы работаете за мужчин, вы убираете их рвоту, подтираете пролитую ими кровь, вы отдаете своих детей для гадких мужских драк и прочих мерзостей. И при этом вы еще ухитряетесь жить! Жить, любить, быть счастливыми! Это уму непостижимо, понимаешь? Уму непостижимо! Российские женщины святы поголовно! Поголовно, понимаешь? Понимаешь?
— Понимаю, — тихо соглашается Анька. — Хочешь еще кофе?
Робертино вцепляется ей в запястья и начинает покрывать торопливыми поцелуями кисти ее рук. Анька не сопротивляется. По прежнему опыту она знает, что это продлится не больше минуты, ничего страшного. Пять бутылок бормотухи; наверняка было еще и у Димыча с Мишкой… — как он до дому доберется? Хотя с этим у Шпрыгина никогда проблем не было. Одно слово — Атос.
— Слышь, Атос, — говорит она, мягко высвобождая руки, — хорошо бы подложить что-нибудь под Арамиса. В смысле, под Димыча. Он на полу у двери спит, не простудился бы. Я видела в кладовке телогрейки. Поможем товарышу? Как там у вас, мушкетеров: один за всех и все за одного!
Пять минут спустя Анька и Шпрыгин выходят из зала координатографов. Они уходят по-английски, не прощаясь, захлопнув за собой дверь и оставляя позади мирно спящих хозяев. Завтра те проснутся в мечте о скорейшем открытии винных отделов, и жизнь завертится снова в прежнем, хорошо проверенном режиме. Зачирикают птичками бодрые самописцы, загудят точные шаговые двигатели, и подмастерье Мишка Дынин, сполоснув под краном опухшую физиономию, побежит узнавать, куда что завезли. А пока… пока кончен бал, разошлись танцоры. Мишка дрыхнет в кладовке, Димыч спит под дверью на ватниках, Ирочка сдана с рук на руки мегерообразной мамаше, а неестественно прямой Робертино Шпрыгин неестественно четкой поступью следует на трамвай, который доставит его домой, к неестественно бессловесной французской жене Катрин.
И только Анькин дневной маршрут еще далек от окончания. Анька танцует дальше, на свои новые станции. Сначала на Большой проспект отметиться в очереди на стенку, а к семи — в штаб народной дружины. Потому что нет приятнее способа заработать свой законный трудовой отгул.
15
Станция «Дружина»
Нет способа приятней заработать свой законный трудовой отгул, чем дежурство в народной дружине. Штаб отряда, который «Бытовуха» делит с другими предприятиями района, помещается в подвальчике на улице Ленина. Подвальчик невелик: крошечный предбанник, где можно стряхнуть снег или воду с мокрых зонтов, туалет и комната отдыха с длинным столом и скамьями. Это немного, но, говорят, в прежние времена условия боевого дежурства были еще скромнее — если, конечно, судить по знаменитой картине Васнецова «Три богатыря».
В дальнем торце комнаты решетками выгорожен угол для задержанных нарушителей порядка. На Анькиной памяти эта импровизированная камера еще ни разу не удостоилась чьего-либо визита. Во-первых, согласно инструкции, дружинники должны сдавать хулиганов милиционерам еще на улице, а не тащить их в свой штаб. А, во вторых, задержанных вообще не так много: как видно, все они в панике разбегаются, едва заслышав державный шаг дружинников в красных повязках.
Анька вбегает, когда инструктаж уже начался, отвечает ослепительной улыбкой на укоризненный взгляд старшего дежурного и бухается на скамью рядом с Машкой Мининой.
— Уфф! Всю дорогу бежала…
— Отметилась? — тихо осведомляется Машка.
— Конечно. У той же толстой тетки в цигейке. Она что там, бессменно стоит? Вот ведь люди, да? Просто так, задаром…
Машка недоверчиво косится на подругу.
— Ты что, серьезно? Какое там задаром…
— А кто ей деньги платит? — удивляется Анька. — Не магазин же.
— Ну, ты даешь… — крутит головой Минина. — Как вчера родилась. У тебя какой номер очереди?
— Восемьдесят третий! — торжествующе сообщает Анька. — С утра на три номера продвинулась. Слабые отпадают.
— Дура ты, дура. У меня вот двадцать седьмой.
Анька ахает. При записи Машка отставала от нее более чем на пятьдесят номеров. Сейчас все обстоит ровно наоборот. Как же так?
— А вот так, — отвечает Машка на ее немой вопрос. — Два раза по пятерке. А ты спрашиваешь, кто ей деньги дает. Я и даю. И другие, кто поумнее…
— Минина, Соболева! — обрывает ее старший. — За день не наговорились? Я ведь здесь, между прочим, ставлю задачу на дежурство. Слушайте сейчас, повторения не будет.
Инструктаж сегодня проводит сам Виктор Супилко, командир отряда народных дружинников «Бытовухи». Это аккуратный молодой мужчина поздне-комсомольского возраста, с чеканным профилем, гордой постановкой головы и гладко прилизанными светлыми волосами. За неиссякаемую карьерную энергию на заводе его зовут Суперпилкой — понятно, за глаза, потому что обид Суперпилка не прощает.
— …а потому особых осложнений не предвидится, — говорит он, заканчивая начатую фразу, и со значением вглядывается в лица защитников общественного порядка. — До Нового года еще далеко, получка через несколько дней, середина недели. Значит, большого наплыва лиц в нетрезвом состоянии, скорее всего, не будет. В этой ситуации нам рекомендовано сделать главный упор на те объекты, которые мы зачастую обходим своим вниманием из-за большого объема работы на улице. А также лучше реагировать на звонки и обращения граждан по поводу квартирных конфликтов. Маршрут движения вам знаком: выходим и…
— Мясо вон там, в сумке, — шепчет Минина, склоняясь к Анькиному уху. — Да нет, вон там, у стеночки. Всё, как ты просила. Только, Ань, никому ни слова, ладно? А то ведь знаешь, отбою не будет…
Ладно, так уж и быть… Анька милостиво кивает, оглядывается на плетеную пластиковую сумку с пакетом, прикидывает, куда теперь девать эту драгоценность. Оставить тут? А если сопрут? В комнате дружины проходной двор, кто только ни заходит. Зная Машку, можно не сомневаться, что упаковано хорошо, но мясо, известное дело, течет, как ни заверни. Придется таскать с собой, хоть и неудобно. Ничего, своя ноша не тянет.
