Майкл Корда - Роковая женщина
— На прошлой неделе вы не были столь пристрастны к банкирам.
— Дорогая моя, я никогда не встречал банкира, который не был бы в душе преступником. Черт!
С выражением, позволявшим подумать, будто он только что почуял нечто неприятное, он уставился на высокого пожилого мужчину, направлявшегося к ним. Испуг и неприязнь Баннермэна были очевидны. Если бы он был конем, то прижал бы уши к голове и оскалил зубы. Вместо этого он изобразил широкую улыбку из разряда патентованно неискренних — приоткрывшую его квадратные белые зубы, словно он находился в кресле дантиста. Он схватил и пожал руку подошедшего, тряся ее, будто качал воду из старого колодца.
— Привет, Кортланд! — прорычал он — явно считая слово «парень» неподходящим к случаю.
— Я удивлен, видя тебя здесь, Артур, — сказал высокий, поднимая брови. Что было, отметила Алекса, весьма примечательно — брови Кортланда были настолько кустистыми, что, казалось, жили своей жизнью — как маленькие лохматые зверьки, взобравшиеся ему на лоб. Если не считать бровей, Кортланд имел благородное, хотя и комичное лицо — высокий лоб, нахмуренный, словно от постоянного беспокойства, глубокие складки на щеках, крупные нос и подбородок. В молодости он, вероятно, был красив, но постоянные усилия придать своим чертам выражение мрачного достоинства заставили их позже затвердеть как бетон, так что даже намек на улыбку вызывал мороз по коже. Несмотря на это тщательно культивируемое достоинство, лицо Кортланда было украшено подкрученными усиками, придававшими ему скорее тщеславный, чем лихой вид, а глаза его напоминали бассет-хаунда.
— Я слышал, ты был нездоров, — сказал Кортланд, тоном, предполагавшим разочарование от того, что Баннермэн на ногах и дышит.
— Никогда в жизни не чувствовал себя лучше, — прогремел Баннермэн. — Не представляю, Корди, кто тебе такого наговорил.
От уменьшительного имени Кортланд скривился, словно Баннермэн наступил ему на мозоль.
— Элинор, например. Она сказала, что месяцами не видит тебя.
При упоминании имени Элинор лицо Баннермэна приобрело мученическое выражение.
— Ну, совсем не так долго, — возразил он. — Самое большее — месяц.
— Больше двух. Или трех. Она вообразила, что ты под присмотром врача — сидишь, закутанный у камина, попиваешь травяной чай и тому подобное… — Кортланд де Витт покосился на Алексу, затем снова повернулся к Баннермэну и опять поднял брови, на сей раз даже более впечатляюще.
Баннермэн покраснел. Она бы никогда не поверила в это, если бы не увидела — пятнами пошел как ребенок, пойманный на вранье, начиная от щек, и до загривка. Он, казалось, удивился этому сам, словно это было забытое с детства ощущение, которое он не мог сперва определить, затем, поняв, что происходит, постарался исправиться, достав из кармана белый носовой платок и промокнув лицо.
— Чертовски жарко здесь, — пробормотал он, скомкал платок и засунул снова в нагрудный карман смокинга, чем слегка оттопырил его.
Он отодвинулся от Алексы достаточно далеко, словно собирался притвориться, будто они просто случайно столкнулись, и на миг она решила, что так он и сделает. Затем он стиснул зубы и представил ее.
— Между прочим, Кортланд, позволь познакомить тебя с мисс Алексой Уолден. — Он взглянул на Кортланда с нескрываемым презрением. — Мой деверь, Кортланд де Витт, — вяло сказал он. И добавил с отвращением: — Юрист.
Де Витт одарил ее скорбной гримасой, без сомнения, заменявшей ему улыбку, и пожал ей руку с энтузиазмом человека, которому только что подсунули дохлую рыбу.
— Рад с вами познакомиться, — сказал он, не выказывая ни малейшей радости. — Извините, что прервал ваш разговор.
Он взглянул поверх ее головы, явно пытаясь рассмотреть, с кем она пришла, но поблизости не было ни одного человека подходящего возраста. Очевидно, он надеялся, что у нее хватит такта оставить его наедине с недовольным шурином, который как бык топтался на месте, размышляя, что ему выбрать: нападение или стратегическое отступление.
— Мне нужно кое-что сказать тебе, Артур. С тобой теперь нелегко связаться по телефону. — Де Витт в упор посмотрел на Алексу взглядом полицейского, которого вызвали на место преступления, как бы приказывая, чтобы она удалилась.
Она демонстративно не двинулась с места. Баннермэн, снова покраснев, на сей раз еще более резко сказал:
— Между прочим, Кортланд, мисс Уолден — моя… хм… гостья.
Она подумала — не собирался ли он сказать «приятельница»?
Де Витт поднял уже не одну бровь, но обе. Вряд ли он был бы сильнее потрясен, если бы Баннермэн его внезапно ударил, чего он, казалось, мог ожидать от того в любой момент.
— Ясно. — Он оглядел ее с несколько большим любопытством. — Вы, конечно, подруга Сесилии?
— Нет, мы никогда не встречались.
— Мисс Уолден занимается художественным бизнесом. Продала мне Бальдура.
— Что-что?
— Это чертовски хороший художник. Ты, право, должен взглянуть на его работы. Нужно покупать, пока цены еще приемлемы.
— Если они похожи на картины в Олбани — те, что Элинор отказалась держать в доме — нет, благодарю.
— У тебя ограниченное мышление, Кортланд. Мышление юриста. Моя сестра здесь?
— Нет, я сам по себе. Приехал только на обед. Собираюсь уйти пораньше. Элизабет не очень хорошо себя чувствует. Не стоит слишком долго оставлять ее одну.
— Она уже больше тридцати лет не очень хорошо себя чувствует. По правде говоря, она здорова как лошадь.
— Она так не считает. Тебе следовало бы позвонить ей.
— Очень сильно сомневаюсь. Не думаю, что к нашему последнему разговору с Элизабет есть что добавить. Я не нуждаюсь в очередной лекции, какой я плохой отец.
— Она желает тебе добра, Артур.
— В этом я сомневаюсь еще сильнее. Я знаю Элизабет дольше, чем ты. Тем не менее, передай ей мои лучшие пожелания.
Неслышно возник официант и, взяв у Баннермэна пустой стакан, заменил его полным. Баннермэна, казалось, то, что де Витт это видел, разозлило еще больше, чем то, что его засекли вместе с Алексой.
Де Витт посмотрел на стакан в руке Баннермэна с еще более скорбным выражением, словно доктор, готовящийся сообщить пациенту дурные вести.
— Полагаю, пора пройти к столу, — настойчиво произнес он.
— Да? — Баннермэн вызывающе сделал глубокий глоток. — Тогда я лучше сперва допью.
— Тебе лучше знать, Артур. — Лицо де Витта ясно выражало противоположное мнение.
— Чертовски верно, — Баннермэн допил виски, и снова, словно повинуясь какому-то невидимому сигналу, появился официант, чтобы принять у него стакан. — Пойдемте, Александра, — громко сказал он, предложив ей руку. — Вы, должно быть, проголодались. — С де Виттом он не попрощался.
— Артур, — сказала она, когда он ввел ее в обеденный зал, и внезапно осознала, что впервые назвала его по имени. — Кто такая Элинор?
Он помедлил, вздохнул, глядя на стол, затем произнес почти неохотно:
— Моя мать… — Казалось, фраза дается ему с большим трудом и перед тем, как закончить ее, он откашлялся. — Моя мать — замечательная женщина.
«Мать». Когда Артур Баннермэн произнес это слово, его лицо выразило целую гамму противоречивых чувств. Алекса подумала о том, не смогут ли они после обеда спокойно потанцевать, а потом, с некоторым сомнением, о своем умении по этой части.
Баннермэн говорил о своей матери с определенным страхом, что казалось удивительным в человеке на седьмом десятке лет. Элинор Баннермэн, видимо, представлялась старшему сыну чем-то вроде огромной паутины обязанностей и правил, размеры которой превышали все мыслимые представления.
Во время их трапезы он рассказывал об Элинор. В словах его звучала не любовь, но благоговение. Это из-за нее, пояснил он, федеральное шоссе штата Нью-Йорк было проложено к Олбани по западной стороне Гудзона, хотя по первоначальному плану оно должно было проходить, Господи помилуй, через Кайаву. Поэтому тогдашнего губернатора Дьюи пригласили в Кайаву, дабы тот передал недовольство Элинор президенту Эйзенхауэру. Будучи республиканцем и генералом, президент знал, когда мудрее будет отступить, и приказал проложить новый маршрут. Только по настоянию Элинор все еще работала железнодорожная станция в Кайаве, в штате которой состояли контролер и носильщик, хотя в день там останавливался всего один поезд. Личный пульмановский вагон Кира Баннермэна все еще стоял в депо, в превосходном состоянии, а законное право семьи Баннермэнов прицеплять его к любому экспрессу на Гудзонской линии вызвало комичные, но изматывающие затруднения для юристов при слиянии нью-йорского Центрального вокзала с Антраком. Решимость Элинор противостоять ликвидации маленького скалистого острова посреди реки Гудзон потребовала от нее борьбы с тремя энергичными губернаторами штата Нью-Йорк, Военно-инженерным корпусом США и федеральной береговой охраной, но остров оставался в ее руках, или, во всяком случае, перед ее глазами, а главный судоходный канал прорыли, с излишними трудностями и затратами денег налогоплательщиков, по другую сторону острова.
