Мила Бояджиева - Поцелуй небес
Три года оборчатых сарафанов, узеньких джинсов, почти не сходящего золотистого загара, спортивных белых тапочек на мягкой подошве, успешных необременительных занятий в покладистой школе, регулярные, привлекательные своей изысканной ненужностью уроки французского с матерью и самотек уличной немецкой речи, охотно залипающей в память, а также велосипедных выездов, шумных дискотек, цветных пирожных и невероятного по своей раскованности потока телепередач и музыкальных поп-шлягеров - целая эпоха от 10 до 12, время мотылькового оживленно-радостного кружения. И уже было ясно, какой станет через 3-4 года Виктория: кокетливой вертушкой, часами занимающей телефон беседами с многочисленными кавалерами, успевающей при этом лидировать и в спорте, самоуверенной милашкой, донимающей мать требованием новых туалетов и поздними возвращениями с жарких дискотек. Этакий маленький домашний божок и тиран, обещающий в дальнейшем потешить родительское тщеславие.
Ан, нет. Что-то сбилось в программе произрастания. Деревцо дало новые кряжистые ветки, яркая зелень веселых побегов зачахла, бутоны опали, не успев распуститься. Начался новый период - серый, сулящий неизбывную, пожизненную скуку, как вялый неотвязный осенний дождь. Когда и как это случилось - непонятно. Наступление серости шло исподволь изнутри, подобно разрастающимся пятнам плесени, покрывая цветной глянец былого и извне - от вновь обступившего солнечногорского неуюта, от подмосковной октябрьской слякоти глобального неопрятного нищенства, смердящего из подворотен, подъездов, из распахнутых скрипучих дверей гастрономов или прочих прибежищ серых авосечно-сумочных толп, стекающихся нахоженными муравьиными тропами к магазинам "Продукты". Обида Виктории росла, как злокачественная опухоль на отца, пребывающего где-то в стороне, в громко-пестром празднестве цирка, на мать с Леонидом, обзаведшихся новой сестричкой и отправляющихся в жаркий афганский рай без нее, на воспаленную россыпь прыщиков у подножия возмутительно крупного носа. Встречи с зеркалом становились все мучительней и короче.
Мечтая перед сном в укрытии натянутого до макушки одеяла, Виктория придумала Волшебницу, являющуюся из звездной синевы, чтобы выполнить три (и только три!) ее, Виктории, желания, касающиеся исключительно улучшения внешности. Как же не просто было уложиться в обидно короткий список. После долгого перебора и примерки вариантов предъявлялись Волшебницы следующие требования: изменение носа по модели (следовал пример любимой в то время актрисы или подруги, как то: Анастасии Вертинской, Клаудио Кардинале или Даши Кожемячко), затем подгонка фигуры и, наконец... Измучившись невозможностью отобрать из оставшегося внушительного перечня несовершенств главное, девочка засыпала. Основательно поработавшая Волшебница, одаривала Вику на прощанье еще кое-чем сверху - бальным платьем, перламутрово мерцающем на спинке стула и белыми джинсами с кожаным лейблом на заднем кармашке. За терпение и кроткий нрав. Потому что этих качеств так и не хватало Виктории.
Недовольство собой - не лучший советник. Поймав себя на завистливом, спонтанном желании испортить чужую радость, Вика прописывала себе смирение, т.е. терпеливую кротость. Но получалась обидчивая замкнутость и нарочитая, враждебная отчужденность. Больше всего доставалось Кате и вовсе не от того, что являлась она потенциальной мачехой. Хорошенькая, утренне-бодрая, Катя была всегда довольна собой и окружающими, даже совсем уж поганым, ублюдочно-нищенским бытом. Ей все казалось, что можно устроить в доме праздник, если помыть окна, накрыть прогоревшую настольную лампу цветастым платком и испечь дешевые овсяные печенья. А уж какая-нибудь перешитая из старья блузка способна была нести ее на крыльях по выщербленному, мусорному асфальту прямо к трамвайной остановке, к мрачно толкущейся там группе граждан. Каблучки перестукивают, сумочка на плече легко колотится о бедро и какой-нибудь шарфик вьется за спиной - жалкий вестник обреченной здесь элегантности. Вика злорадно наблюдала из окна, как втискивалась Катя в переполненный трамвай, оставив на воле зажатый дверями клочок шифона, взывающий к спасению, подобно трепещущей над водяной гладью руке утопающего. В комнате еще пахло ее духами и валялся на диване розовый стеганый халат - зачем, спрашивается, в этой задрипанной коммуналке такой халат?
Катина миловидность, курносость, вертлявость особенно раздражали Вику, во-первых потому, что нравились отцу, и на него в первую очередь были направлены, а во-вторых, по той причине, что Катина благополучная внешность являлась постоянным укором ее собственной неказистости. Вика случайно подслушала, как в разговоре с Алексеем Катя сказала:
- Да может она еще перерастет. Зачастую дурнушки становятся с годами очень сексапильными... И на кого же она все-таки похожа?
Воровски подхваченное Викой признание ее некрасивости, а следовательно, ущербности, стало приговором всем явным Катиным благодеяниям. Как бы искренне не радовалась она Викиной обнове, как бы не одобряла ее поступки, подозрение во лжи отравляло все, провоцируя желчную иронию и замкнутость девочки.
Образ матери, присылающий из отдаления полные любви и тоски письма, был постоянным немым укором Катиным фальшивым добродетелям. Но и мать предала ее. Обещала забрать, а все тянула, ссылаясь на военное положение. Но Виктория уже знала о двойных "коэффициентах", огромных афганских доходах, удерживающих Евгению за границей и заставляющих бросить детей.
Отъезд с отцом в Одессу не был для Вики трагедией - всего лишь новое звено в однообразной томительной череде чьей-то зловредной волей навязанных ей лет. А что, город как город, такой же мрак. Может центр и Приморский бульвар и хороши, но жить-то приходится в райончике старых кирпичных пятиэтажек - бывших рабочих "общаг". Это и был Викин город - серый, скучный, гнусный, чужой, состоящий, в основном, из дома и школы, да грязных дурнопахнущих магазинов "Рыба" и "Молоко", куда ей иногда приходилось забегать с чиркнутым Катей на тетрадном листе списком.
Новая школа оказалась гнуснейшей, сочетающей амбициозность пед.состава с безалаберностью и клановой замкнутостью учеников. Вика сторонилась классных дружб, воспринимая этот мало расположенный к новичкам коллектив как временную компанию попутчиков. Кто же знал, что ей предстоит отбарабанить здесь целых четыре года! Счастье, что появился у Виктории совершенно замечательный друг. Звали друга Августа Фридриховна.
11
Тетя Августа любила розовый цвет, тяжелые опущенные шторы (предполагавшие наличие камина или свечей в канделябрах), легкий французский прононс, крупные перстни, "отягчающие бледные пальцы" и все то, что давно перекочевало из житейской реальности в область давно утраченной жеманной и смешноватой женственности. Она хранила в памяти пряные запахи атласных будуаров, соловьиное щебетание в свежей листве собственного парка, лунный свет на террасе, окруженной средиземноморскими кипарисами, демонические взгляды гордых мужчин с внушительными титулами, блестящие бриллиантином виски, тонкую замшу перчаток, бархатные купе первого класса в бегущих сквозь угольную копоть скоростных экспрессах - в общем, те сомнительные своей ценностью вещи, которыми окружали мечтательные беллетристы прошлого столетия "вечную женственность" - "evige weiblichkiit".
Августа Фридриховна имела мелодраматический склад души, что придавало ее собственному существованию и всему с ним соприкасающемуся, какую-то смачную искусственность, обитающую в старых, пестреющих царапинами кинолентах и зачитанных пухлых романах, чья заезженность и зачитанность уже сама по себе возбуждает уютный, лишенный заносчивой взыскательности, интерес.
Сие специфическое мировосприятие предопределяло, однако, не столь принадлежность старой дамы к пыльному прошлому, имевшему иные эстетические каноны, сколько особое устройство души - возвышенной, грациозной, гордой, фокусирующей внимание лишь на объектах, к которым применимо понятие красоты и приятности. Отсюда повышенная чувствительность к мелочам, оттенкам, смыслам, имеющим отношение к области "возвышенного" и полное небрежение к прочему житейскому мусору, остающемуся после извлечения драгоценного ядра. К Августе Фридриховне ходили клиентки и просто - знакомые, посидеть в затемненной комнате, пахнущей чем-то исчезающим нафталиново-розмариновым, как оперные ложи. Ей мало платили за портновские услуги, но даже букетик облетающих поздних флокс, принесенный посетительницей, радовал теперешнюю Августу не меньше, чем корзина роз от блистательного поклонника в иные времена. Ее слушали часами, не вникая в правдоподобие рассказов и веря всему, чему хотелось верить, потому что так было приятнее жить - с ощущением фаэтона за углом, готового умчать в край доблестных, верных, коленопреклоненных героев. Серебряная, плохо вычищенная сахарница со щипчиками, комод красного дерева, большой фотографический портрет хозяйки, мелкие рамки с поблекшими, уходящими в серую муть времени лицами, да еще старый верный "Singer" - вот и все, что осталось (не считая тряпья) от прежней Августы. Часто рассматривая морщинистое длинное лицо, окруженное редкими серебристыми кудельками, регулярно укладываемыми Августой Фридриховной в ближайшей парикмахерской за 50 коп., Вика размышляла, почему эта женщина ( даже, скорее - дама, но вовсе не "бабуля") казалась ей красивой? Озаряли ли немолодую плоть дальние отсветы романтических историй или девический лик на портрете, запечатлевшем туалет и вдохновенную радость первого бального выезда?
