Санта Монтефиоре - Найти тебя
— Какой забавный ребенок! — говорили они в один голос. — Умная малышка! — И чем больше она взрослела, тем больше ее любили.
Однако в этой атмосфере притворства она не допускала и мысли одурачить дедушку. Он знал ее лучше, чем собственная мать, и относился к ней с сочувствием. Он проявлял интерес к любому занимавшему ее вопросу, прививая ей любовь к книгам. Сначала он читал ей каждую ночь перед сном, а позже стал приучать к самостоятельному чтению классических произведений, которые он сам обожал, будучи ребенком. Он не получил музыкального образования и очень сожалел, что не имел возможности научиться играть на каком-либо инструменте, но зато он глубоко чувствовал музыку, понимал ее и развивал свои знания в этой области, регулярно по вечерам посещая оперу. Он брал Селестрию на балет с пяти лет и лично контролировал ее уроки фортепиано. Ни одна, даже мельчайшая деталь не ускользала от его взора. Он поощрял ее школьные успехи, восторгался ее триумфами и не скрывал разочарования, когда она сама себя подводила. Но дедушка ни разу не позволял ей забыть, насколько сильно он ее любит.
Памела Бэнкрофт Монтегю, казалось, была не способна на любовь к кому-либо, кроме самой себя. И это была не ее вина, а скорее родителей, которые избаловали ребенка. Девочка выросла эгоисткой, считая, что она и есть пуп земли, на котором другим просто не место. Памела любила Селестрию как продолжение себя, однако это была скорее инстинктивная любовь. Муж также баловал ее. Для него она сверкала, словно драгоценный камень, и он относился к ней как к бесценному сокровищу. Она обладала пленительной красотой, сеявшей страх в сердцах и женщин, и мужчин. Последние считали такую красоту необузданной, женщины же понимали, что на ее фоне их собственная просто блекнет.
В раннем детстве Селестрия нисколько не скучала по своему отцу. Она приехала в Америку в возрасте двух лет, а вернулась в Лондон, когда ей было уже восемь. Она даже не могла представить, как он выглядит. Покинув Нью-Йорк, она долго тосковала по дедушке, с нежностью вспоминая о той неделе, которую они, бывало, проводили каждую осень в волшебном замке, купленном им в Шотландии, куда он обычно отправлялся на отдых, и о каникулах в фамильном доме Бэнкрофтов, расположенном на острове Нантукет. Подобно своей маме она научилась любить себя больше всего на свете. Когда Монти пытался откупиться подарками за все годы отчуждения, она с радостью их принимала, вознаграждая его небрежными поцелуями и очаровательными улыбками благодарности. А потом он подарил ее маме малыша по имени Гарри. И когда родился этот ребенок, Памела Бэнкрофт Монтегю вдруг поняла, что все-таки может любить кого-то больше, чем себя. Селестрия, однако, не ощущала недостатка внимания в связи с рождением братика. Она все еще купалась в ослепительном блеске любви ее дедушки.
Когда Селестрия вернулась, переодевшись в белое платье с вышитыми на нем ромашками, семья уже приступила к ленчу, удобно расположившись за длинным столом под большим квадратным навесом. Отца Далглиеша посадили во главе стола, а Арчи сел на другом конце. Джулия разместилась по одну сторону возле священника, а Пенелопа — по другую.
Место Памелы за столом было прибрано, об этом предусмотрительно позаботился Соумз. Он нашел миссис Бэнкрофт Монтегю чрезвычайно утомленной. Уоррен, сын поварихи, уже шесть раз поднимался сегодня утром наверх, неся на подносе горячие напитки и маленькие миски с едой и водой для ее ужасной собаки. У него окончательно лопнуло терпение, и он приглушил звонок, для того чтобы только не слышать его.
Отец Далглиеш перекрестился, склонив голову и сложив на груди руки, и произнес хвалу Богу: «Benedic, domine, nos et haec tua dona quae de tua largitate sumus sumpturi». Когда он стал креститься второй раз, Селестрия подняла глаза и перехватила его взгляд. Далглиеш напомнил ей испуганного лиса, и она чуть было не улыбнулась ему в знак одобрения, но тут Арчи объявил о начале трапезы со словами: «Пусть начнется битва».
Селестрия расположилась между Лотти и Дэвидом, она постоянно ощущала на себе пристальный взгляд священника, хотя он изо всех сил старался не смотреть на нее. В этом не было ничего удивительного. Большинство мужчин находили ее совершенно неотразимой. Было довольно забавно ловить пристальные взгляды святого отца, а устоять перед соблазном предложить ему шутки ради пепельницу просто не хватило сил. У нее уже была пара поклонников, соперничающих меж собой, но иметь еще одного в лице служителя Бога… Концепция целибата очаровывала ее, особенно когда молодой человек обладал такой удивительной красотой. У него были умные карие глаза, заостренное лицо с точеными скулами и выдающейся челюстью. А если бы он еще и снял очки, то показался бы просто неотразимым.
— Отец Далглиеш, — лукаво произнесла она, — что подвигло вас служить Богу?
На минуту он застыл от удивления и надвинул очки на нос, потрясенный эффектом, который молодая девушка произвела на него. Разве вера и преданность церкви не защищали его от подобного рода вещей?
— Когда я был ребенком, мне приснился сон… — осторожно начал он.
— В самом деле? Расскажите поподробнее, — настаивала Селестрия.
Он поднял глаза и пристально посмотрел на нее.
— Мне приснилось, будто ко мне прилетело ангельское создание и отчетливо сказало, что мое будущее будет неразрывно связано с католической церковью. Это было видение света такой силы, что у меня не осталось ни капли сомнения: сам Господь позвал меня служить Ему. С тех пор я представлял себя только священником, никогда не забывал о том видении, и в час искушения оно всегда спасало меня.
— Это как свет с неба, который по дороге в Дамаск увидел апостол Павел, — добавил Арчи, пережевывая кусочек колбасы.
— Какое чудо! — воскликнула Пенелопа, ее голос стал еще более выразительным, чем обычно.
— Как прекрасно, что чудеса случаются в современном мире, — добавила Джулия.
— Да, да, вы правы, — произнес священник.
— А вам знакомы искушения, отче? — не унималась Селестрия, задав свой вопрос как раз тогда, когда тетушка Пенелопа глубоко и многозначительно вздохнула.
Несмотря на дерзость вопроса, отец Далглиеш изо всех сил постарался не выказать смущения.
— Все мы грешны, — мягко начал он. — И было бы неправильно относиться ко мне как к какому-то сверхчеловеку только потому, что мне было видение свыше. Господь поставил передо мной задачу, и возложенная на меня миссия кажется мне поистине великой. То, что я священник, вовсе не означает, что на моем пути нет трудностей и ловушек. Я по-человечески слаб так же, как и каждый из нас, но моя вера дает мне силу. Я никогда не подвергаю сомнению ни ее, ни мои убеждения, разве что не уверен в своей способности выдержать все испытания. — Во время этой речи он распрямил плечи и сразу же стал казаться старше своих лет; он напоминал человека, достигшего зрелого возраста, имеющего за плечами огромный жизненный опыт, уверенного в себе, но у которого, тем не менее, где-то в самом дальнем уголке сознания уже таилась тень сомнения.
Когда отец Далглиеш вернулся в свой дом, который находился рядом с церковью Святой Девы Марии, мисс Ходдел принесла ему на подносе чашку чая. Он молча сидел в гостиной, уставившись в книгу, которая лежала у него на коленях. Мисс Ходдел бросила взгляд на кипу бумаг и книг, теснившихся на книжных полках и разбросанных где попало, и никак не могла сообразить, куда же поставить поднос. Она нетерпеливо посапывала и, по-видимому, желая привлечь к себе внимание, шаркающей походкой приблизилась к кофейному столику, где и взгромоздила поднос на самый верх пирамиды, сложенной из писем. Это наконец вывело отца Далглиеша из состояния транса, и он бросился ей помогать.
— Святой отец, я просто не в состоянии убирать в этой комнате, когда все здесь находится в таком ужасном беспорядке, — сказала она, потирая руки о широкие бедра, как будто желая стряхнуть с них пыль.
Отец Далглиеш виновато пожал плечами.
— Боюсь, что даже этот дом не может вместить все мои книги, — ответил он.
— А разве вы не можете часть из них продать?
Вопрос его несколько шокировал.
— Конечно же, нет, мисс Ходдел.
Она тяжело вздохнула и покачала головой.
— Да, не забудьте, я оставила вам и отцу Броку немного холодной ветчины в кладовой и салат на ужин.
— Спасибо, — поблагодарил он, наклонившись, чтобы налить себе чаю.
— Я возьму домой вашу ризу, починить. У меня ведь проверенная временем старушка «Зингер», и я справлюсь с работой как следует. Куда же это годится — ходить в церковь в лохмотьях?! Разве я не права, святой отец? — И он снова кивнул ей в знак благодарности. — Ну, я пойду. А завтра явлюсь ни свет ни заря, чтобы приняться за уборку. Хотя бы грязь убрать в этом хаосе. Конечно, этого будет мало, но что же я могу поделать?
