Елена Катасонова - Переступая грань
Жан прав: Париж, с его огнями, бульварами, акробатами в Латинском квартале, самой красивой улицей - авеню Фош, протянувшейся от площади Звезды до Булонского леса, с медленно вращающимся огненным колесом "Мулен Ружа", столиками на улицах - а за столиками сидят парижане, пьют кофе, доброжелательно и рассеянно рассматривая прохожих, - примиряет с жизнью, какой бы она ни была, умиротворяет и утишает душу. Так вот что имел в виду Жан...
- Тебе будет хорошо, - говорил он. - Париж - город для людей: у нас каждый чувствует себя дома.
"Да, - думала Лиза, - этот город притягивает как магнит, хотя многие, наверное, не понимают, в чем его тайна, лишь ощущают тепло улиц, бульваров и площадей - там, глубоко, в подсознании..."
Она поднималась вверх, на Монмартр, шла по главной улице деревушки Сен-Рюстик, которой до сих пор владели монахини, долго стояла у длинной вывески над мастерской художника, напряженно складывая слова, переводя их на русский: "Здесь поворачиваются спиной к любой славе, если она не добыта кистью или словом, особенно же - к славе, бряцающей оружием или лязгающей дверцами сейфа". Как хорошо, что она достаточно выучила французский, чтобы понять...
Лиза вдыхала запах осенней листвы - на мгновение он напомнил, как пахли волосы Жана, - чувствуя, что освобождается от мучительного плена любви - той давней, единственной, настоящей, которую так глупо они потеряли. "Всего превыше - верен будь себе..." Это же сказал Шекспир, вдруг вспомнила Лиза. И где!.. В самой философской трагедии - в "Гамлете"". Как там дальше? "Тогда, как вслед за днем приходит ночь, ты и другим вовеки не изменишь..." А она изменила - и себе, и Жану.
Но теперь все забудется и простится. Ей не нужно больше идти к тому дому в надежде увидеть Жана: он ушел далеко-далеко, растворился в синей дымке Парижа, который все-таки она повидала, по земле которого походила, а значит, встретилась с Жаном. "Как ты могла, чтобы какие-то предрассудки... - в последний раз упрекнула себя Лиза. - Нет, не думай об этом, забудь. Просто ходи по этому волшебному городу, им дыши, наслаждайся: ведь это город твоей любви".
Москва, Париж
1985, 1998.
Памяти О.О. Маркова, актера Куйбышевского
(Самарского) театра
1
Пароход уходил по темной воде все дальше от города, стараясь, чтобы как можно тише стучало его гулкое сердце. Там, на берегу, бухали зенитки, взлетали и лопались красные, как кровь, ракеты. А он шел упрямо и молча, при потушенных огнях и задраенных иллюминаторах, увозя с собой хмурых женщин с тревожными глазами и перепуганных ребятишек, которым велено было не бегать и не шуметь, а сидеть тихо. И они сидели, прижимая к груди тряпичных кукол с болтающимися большими ногами и коробки с солдатиками, и смотрели на город, которого не было видно.
Он отправлял их от себя подальше - туда, где не стреляют. Теплое летнее небо сияло луной. Это было плохо для парохода, и потому никто ею не любовался. Взрослые враждебно косились на предательскую серебряную дорожку, а малыши закрыли глаза и уснули, устав от суматошного дня, убаюканные дрожанием палубы, запахом воды, свежестью и прохладой. Широкие лопасти, шлепая по воде, перемалывали дорожку, поспешно уничтожая ее, луна рассыпалась светлыми брызгами, а потом, успокоившись, снова ложилась на воду - там, далеко, за кормой парохода.
Аленка успела сунуть котенка за пазуху - в шуме и суете, когда потерявшая голову мать бросалась то к шкафу, то к вешалке, то к дивану. Разрешалось взять два чемодана и узел, и она связывала узлом ватное одеяло, упрятав в него хрустальную вазу - самое ценное, что было в доме, стягивала ремни, прикрепляя к чемодану подушку. Вечером в дом ворвался отец - отпустили на полчаса, - вышвырнул из одеяла вазу - мать только руками всплеснула, - наступил на мамину любимую шляпку, сунул в узел тушенку, галеты и сгущенное молоко.
- Петя, - застонала мать, - да что ж ты все отдаешь? А сам-то, Петя?
Жалкая, потерянная, худенькая, как подросток, она вжалась в его широкую грудь, вцепилась белыми пальцами в просоленную гимнастерку и забормотала что-то невнятное. Он гладил ее волосы, прижимался к ним колючей щекой, а потом закрыл измученные глаза и покачал головой, будто не понимая чего-то.
Аленка стояла, держась за Ирину руку, котенок мурлыкал, укрытый на ее груди, и ей не было страшно, потому что она спасала Мурзика. Было, правда, очень жарко в толстом на ватине пальто, но Аленка с Ирой терпели, потому что знали, что нужно побольше увезти с собой в какой-то город, который взрослые называли новым словом военных времен - тыл. Котенок сладко мурлыкал и пел, а иногда, проснувшись, карябался и мяукал, стараясь выбраться на свободу. Тогда Аленка приоткрывала пальто и давала ему подышать, а Ира загораживала сестренку собой и толкала ногой чемодан, создавая шумовую завесу.
На берегу у шатких мостков, по которым надо было забраться на пароход, отец поднял Аленку на руки, прижал к себе, и она шепнула:
- Тихо, папка, не раздави Мурзика...
Она расстегнула верхнюю пуговицу и тихонько показала котенка: она знала, что отец не выдаст. Отец как-то странно всхлипнул - не то заплакал, не то засмеялся, - сжал Аленку напряженными жесткими руками.
- Берегите мать, слышишь?
Он хотел сказать что-то еще, но вокруг все задвигались, зашумели, отец быстро поставил Аленку на землю, обнял и поцеловал Иру и подтолкнул их обеих к мосткам, к женщинам в ватниках, коротких юбках и сапогах.
Это были немолодые уже горожанки - нервные, слабые и худые. Года два назад они и представить бы не смогли такую вот обувь на своих ногах или такие ватники. Но теперь они стояли в этих тяжелых кирзовых сапогах, широко и крепко расставив ноги, покачиваясь на скользких мостках, и передавали детей друг другу, не чувствуя тяжести, не простужаясь и за себя не боясь. Мостки качались, скрипели, были мокрыми от брызг и от высокой волны, чьи-то руки больно подхватили Аленку под мышки - "не смотри вниз, вниз, говорю, не смотри", - передали в другие, такие же сильные руки и поставили наконец на палубу. Она испугалась, что потеряет маму, и потому изо всех сил смотрела на нее в сгущавшихся сумерках. И мама не потерялась. Вместе с другими взрослыми она поднялась на пароход, и он поскорее отплыл от опасного берега, увозя людей из родного дома, может быть, навсегда.
Всю ночь Аленка спала, прижавшись к надежному телу парохода. В нутре его что-то тикало и урчало, вздыхало и хлюпало, и было мирно и хорошо от этого урчания, хлюпанья и постукивания. Утром она проснулась от резких криков птиц и пахнущей рекой прохлады. Она зашевелилась под маминым пальто, отодвинула Иру, навалившуюся на нее во сне, и стала тихо звать Мурзика, потому что он делся куда-то.
Прямо перед ней вместе с солнцем просыпалась Волга, пароход, уже не скрываясь, ни от кого не таясь, резал гладкую розовую волну, слева на палубе спала, положив голову на узел, мама, и на том же узле, рядом с ее головой, вздымался и опадал пушистый комочек - вывезенный контрабандой из грохота и огня котенок по имени Мурзик.
2
Ирка была ужасная вредина: ну что ей стоило дать портфель? Ведь только донести до школы! Тревога поднимала Аленку чуть свет, она торопливо одевалась ("Да спи ты, дурочка", - говорила мама) и терпеливо ждала, когда встанет Ира.
- Доченька, пора в школу...
Ира что-то бормотала, не открывая глаз, а Аленка уже бежала в кухню: занимать очередь на умывание. Соседей было много - двенадцать дверей в коридоре, длинном и узком, заставленном ларями и ящиками, раковин же всего две, как и уборных. Так что по утрам было сложно, и Аленка служила сестре верой и правдой, без всякой, впрочем, надежды, что сердце Иры смягчится. Потом она вставала у дверей и так стояла, уже в пальто.
В половине девятого приходила Ирина подруга Галя, вежливо здоровалась с Анной Петровной, вроде бы не замечая Аленки, и говорила привычно:
- Ир, ну скорей!
Ира хватала учебники, запихивала в зеленую сумку от противогаза и начинала метаться по комнате.
- Сейчас, сейчас, я сейчас, - повторяла она, влезая в пальто, нахлобучивая торопливо шапку, откидывая на спину толстые косы.
Аленка наконец решалась.
- Ира, можно я понесу твой портфель? - тихо просила она.
Галя только того и ждала.
- Ну какая ты странная, - рассудительно начинала она. - Мы идем в школу, понимаешь, в школу, а ты еще маленькая. Вот пойдешь в первый класс...
Аленка начинала моргать быстро-быстро, сдерживаясь, чтоб не плакать. Ира, хоть и дразнила сестренку "плаксой", видеть слез ее не могла. Сжалившись, она совала Аленке чернильницу в пропитанном чернилами задубелом мешочке: знаменитые "непроливалки" еще как проливались!
- На, неси!
Втроем они выходили на утреннюю полутемную улицу. Счастливая Аленка шагала чуть сзади, не смея вступить в разговор, независимо размахивая мешочком на длинном шнурке и поглядывая по сторонам: все, конечно, думали, что она тоже школьница. У школы отдавала мешочек Ире и опять ждала, теперь уже перемены, когда Ира с подружками будет прыгать через веревку. Аленке великодушно разрешалось веревку крутить.
