Катрин Гюннек - Модистка королевы
Это было неразумно, но спустя некоторое время я вернулась во Францию.
Времена были красными, ужасно красными. Никто больше не осмеливался выходить на улицы больного Парижа, который с утра до вечера обливался кровью. Стоило ненадолго уйти из поля зрения, и вас уже подозревали в эмиграции. Уехать — значило эмигрировать, а я только и делала, что уезжала! Хотя в перерывах между поездками я всегда возвращалась. Власть стали беспокоить мои частые отлучки и возвращения. Стоило мне по делам отлучиться в Лондон, как муниципалитет Эпинея записал меня в «эмигранты».
Они пришли ко мне. Опечатали все мое имущество в Эпинее и в Париже. Возвращение стало невозможным, малейшая оплошность означала смерть.
— Останьтесь здесь, пока там не пройдет этот кошмар, — уговаривали меня в Лондоне. Но я чувствовала, будто предаю королеву и своих близких, я хотела вернуться. Я так боялась за маленького Филиппа.
Мои мальчики продолжали изредка доставлять Мадам заказы и хлопотали о моем возвращении. Они устроили все, в один прекрасный день получив сертификат, подтверждающий, что моя поездка «не является эмиграцией». «Гражданка Бертен покинула Францию из чисто деловых соображений». Они установили, что, согласно последним законам, печати с моих домов должны быть сняты. Я могла возвращаться.
Я вернулась к своим и на улицу Ришелье. Должно быть, это было в начале декабря. Я вернулась из Англии, а Жанна дю Барри туда уехала. Но перед этим я успела исполнить ее последний заказ — обычный чепец с двойной плиссировкой из тонкой тюли по краю, основание отделано атласом, газом и белым лентами.
До начала зимы я проводила дни в «Великом Моголе». Я снова принялась за письма с просьбами вернуть долги, писала одно письмо за другим, формулировала претензии, назначала встречи. Но все, казалось, ускользали от меня — получали ли они вообще мои письма? Аде пожимала плечами и бросала на меня мрачные взгляды.
— Не пора ли наконец всерьез задуматься над тем, что ты делаешь? — ворчала она.
Она сказала, что я шаг за шагом приближаюсь к участи мадам де Ламбаль и увлекаю за собой их всех.
Глава 24
1793, проклятый год… Он внезапно обрушился на нас. Я молила Бога, всех святых, архангелов и даже серафимов, чтобы они помогли нам выбраться из этого кошмара. Но небо не услышало моих молитв.
Уже с первых дней января оставаться в Париже стало невозможно. Мы все бежали в Эпиней. Ателье опустели, клиентки и мои девочки разбежались кто куда, соседи были озлоблены.
Париж выл, взывая о смерти, и я думаю, что смерть короля планировалась уже давно. Однако многие из тех, кто остался еще в стране, требовали его пощады и возмущались ослами, которые держали его в тюрьме. Может, этой войной мы были обязаны всего лишь горстке дикарей и карьеристов? Я часто об этом думала. Потому что повсюду, даже в Париже, многие по-прежнему любили наших монархов. Я достаточно поколесила по стране, чтобы с уверенностью это утверждать. Мадам Антуанетту и любили, и ненавидели. По мере того, как все больше было сказано на ее счет, люди начали сомневаться. Судя по слухам, у нее были рыжие волосы, орлиный нос, капризный рот, и в то же время говорили, что она очень красива. Так что же? Рыжие волосы и орлиный нос отныне определяют, красива ли женщина?
Только клевета губит и сеет сомнения.
Все были охвачены страхом.
Они решились на это двадцать первого января.
— Король мертв, он мертв… — повторяла Аделаида, ошалевшая от горя.
Мы все были в шоке.
Королева и после смерти мужа продолжала принимать визиты в тюрьме.
Она будто растаяла… С этого января она стала медленно умирать. Думаю, она лишилась сна и очень мало ела.
Тогда она взяла с меня обещание покинуть страну. Ведь я тоже имела некоторое отношение к монархии, дорогостоящей и легкомысленной. Что могло еще придти в голову революционеру, как не заставить меня платить дорогой ценой? Но оставить ее в тот момент… Я упорно продолжала навещать ее, она бранила меня за мое неблагоразумие. Мальчики и Аде в свою очередь тоже не спускали с меня глаз. Война приближалась к моему дому, крики ненависти звучали все громче и чаще. Если я осмеливалась пойти на улицу Ришелье, меня там уже поджидали, чтобы показать пальцем и освистать. Однажды я даже решила, что пробил мой последний час. Они так трясли мою карету…
— Смерть подружке австриячки!
— Мы прикончим тебя, Бертен! — вопили они.
Свои слова они приправили ударами булыжников. В любом случае двадцать первое января открыло мне глаза, произошедшее стало сигналом к отъезду. Пришло время бежать.
Последний раз я видела ее в тюрьме Тампль.
Это был черно-белый силуэт. Черными были платье, шейный платок, туфли. Белыми были чепчик, кожа, волосы. Волосы королевы… когда-то она была пепельной блондинкой. Теперь ее волосы приобрели цвет небытия, ничего. Что касается ее взгляда, то он был похож на взгляд маленькой принцессы Софии[132]. Размытого голубого цвета ее глаза сначала пристально смотрели на вас, а потом вдруг устремлялись вдаль. Она была волнующей, даже тогда, особенно тогда. Я содрогаюсь, говоря об этом.
Мы попрощались очень просто.
Я храню в памяти ее последнюю улыбку, последний взмах ее руки. Я думаю об этом снова и снова и говорю себе, что мы ни разу не обнялись как настоящие подруги. А ведь мы стали настоящими подругами.
Не проходит дня, чтобы я не вспоминала об этом.
— Приготовьте мне экипаж! — крикнула я однажды утром Колин, пока Мари-Анж помогала мне укладывать сундуки. Я так хотела поберечь своих близких. Я объясняла им, что в очередной раз торговля и дела зовут меня в дорогу, что я постараюсь раздобыть денег там, где они еще водятся. Мы так сильно нуждались, что этот аргумент, казалось, убедил их. По крайней мере, они сделали вид, что поверили. Даже когда они увидели, как маленький Филипп карабкается в карету. Со мной поехали еще Аде и две девушки из «Великого Могола».
Я бежала от гильотины. Я собиралась найти убежище в Лондоне, в городе, который хорошо знала. Я уже давно снимала там временное жилище, недалеко от площади Беркли[133]. Лондон был удобен. Я была недалеко от своей страны и могла продолжать дела.
Я простилась со всеми, дала некоторые указания, обняла родных… Бросив последний взгляд на Эпиней, я подобрала юбки, чтобы забраться в карету, за мной последовала Аде, мрачная, но успокоенная. Она бы и недели больше не выдержала в этой стране. Она видела столько голов, которые, нанизанные на пики, проплывали по улицам, столько людей в деревянных башмаках и с ножами, да еще и смерть короля, — все это повергло ее в жуткий страх. Как и всех нас. Было видно, что для них больше не существует преград, что они способны на все. Война породила монстров, которые готовились к тому, чтобы порезать нас. Эти чудовища, даже те, которые называли нас вампирами, не могли насытиться кровью.
— Нужно убить их всех, всех…
— Смерть синьорам!
— Смерть всем, кто имеет к ним отношение!
Я видела, как они отрубали головы трупам, расчленяли раненых неторопливым жестом крестьянина, разделывающего свинью. Я слышу их. Их крики преследуют меня. Говорили, что Париж охвачен зверским безумием. Я бы сказала, дьявольским. Животные охотятся для того, чтобы выжить, они хищные, но они не варвары. В ту эпоху человечности было больше среди собак и крыс.
Итак, мы ушли из ада, покинули красное королевство ради серых английских дождей. Мы вновь глотали пыль дорог, долгие лье и мили отделяли нас от Лондона. Экипаж тронулся ранним утром в дорогу на Понтуаз. Дорога была пустынной. Я помню, как на окраине страны свинья с фермы Кокенар пересекла дорогу, испугав лошадей и чуть не опрокинув упряжку. Хорошее начало. Мадемуазель Паулин развеселила нас метким замечанием:
— Вот грязная скотина! Наверняка ушла с улицы Ришелье, чтобы докучать нам и здесь.
Мы нашли в себе силы засмеяться, мы даже, казалось, были счастливы от того, что не перевернулись. Мне хотелось плакать, но я улыбалась, даже смеялась, крепко прижимая к себе моего маленького мальчика.
Чтобы попасть в Лондон, нужно было проехать через Аббевиль. Дорога была мне знакома… Тесно прижатые друг к другу в экипаже, мы быстро миновали город. Иногда я робко выглядывала в окно. Мне хотелось увидеть отель Марешоссе, где я выросла, но меня в любой момент могли заметить, я знала, что в моем старом доме и в отеле сидят грязные скоты.
— На обратном пути! — умоляла меня графиня де Тилли. — Ради всего святого, будьте благоразумны…
Они считали их такими же бесноватыми, как и этих д’Арра или де Камбрэ, которые терроризировали страну. Мы были охвачены страхом, тревогой, вздрагивали при каждом звуке, но нам удалось благополучно миновать Аббевиль. Наш путь продолжался. Дорога углублялась в черную ночь.
