Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
Подумав о Корфу, я вспомнила о том, что так огорчило меня утром. Проснувшись сегодня, я обнаружила, что все мои надежды на ребенка разбиты вдребезги. На Корфу этого не произошло. А я так мечтала об этом!
Не в силах не говорить об этом, я произнесла:
— Знаете, Александр, что сказал мне отец Ансельм, когда мы только-только уезжали в свадебное путешествие?
— Что?
— «Я уверен, мадам, что, когда вы вернетесь, вас будет уже трое».
— Вы снова об этом думаете?
Он раздраженно повернулся ко мне.
— Но как я могу не думать? Я так хочу этого!
— Чем больше вы будете ломать над этим голову, тем больше вероятность, что это не произойдет. Забудьте о том, что сказал вам отец Ансельм, не мучайте себя этим. Сколько раз еще повторять?
Я закусила губу, находя ход его мыслей не слишком правильным. Он сказал уже мягче:
— Когда-нибудь это непременно случится. Мы ведь еще молодожены, дорогая. Не стоит об этом задумываться. Еще не время.
Не время? Я, к сожалению, не разделяла его мнения. По крайней мере, у меня уже были некоторые основания для опасений. Пять месяцев мы жили как супруги. Причем наша супружеская жизнь не была тихой и размеренной — она была бурной, страстной, иначе говоря, и дня не проходило, чтобы мы не занимались этим. Так за чем же дело стало?
— Это придет само, — произнес Александр. — Мы молоды, и ни в одном из нас нет причин сомневаться. Дайте себе самой время, carissima. Вы обещаете?
— О, — прошептала я, — даже если я пообещаю, то, наверное, солгу. Мне слишком хочется этого.
С тех пор, как мы покинули Корфу, это стало для меня почти навязчивой идеей. Я даже чувствовала себя обязанной забеременеть. В конце концов, наша семья будет неполной, если у нас с Александром не появится общий ребенок. Вполне возможно, он любит моих девочек… но они все-таки не его, и они — девочки, а роду дю Шатлэ нужен сын. Я была уверена, что, если не Александр, то Анна Элоиза и старый герцог ждут от меня этого. Можно не сомневаться, что Анна Элоиза, когда мы вернемся, именно это поставит мне в упрек.
— Ничего, — произнес Александр. — Когда мы вернемся, у вас появится масса других забот, и вы просто не сможете об этом помнить.
Да, скоро, очень скоро мы окажемся в Белых Липах. Я увижу Жана, Веронику, Изабеллу… А сколько вопросов задаст мне Маргарита — только успевай отвечать…
Но сначала нас ждал Париж, и только Париж.
2
Париж гудел от слухов о победах Бонапарта в Италии. Мальчишки на улицах потрясали пачками газет и громко выкрикивали последние новости. Парма и Модена давно уже были побеждены. В мае республиканцы вступили в Милан и захватили Ломбардию. Герцог Тосканский, чтобы избежать вторжения, вынужден был откупиться шестимиллионной контрибуцией, двумя тысячами лошадей, десятью тысячами квинталов зерна. Из мирного города Ливорно вывезли все, что можно было вывезти. Герцогство Пармское «одолжило» Франции два миллиона ливров золотом. Вся северная Италия была теперь под пятой армии Бонапарта. Рим и Неаполь были охвачены паникой. С папским посланником молодой генерал заключил перемирие, согласно которому Рим должен был, не участвуя в войне, платить громадную контрибуцию и отдать сто картин и статуй для музеев Франции, пожертвовать пятьсот манускриптов и закрыть свои гавани для врагов Республики.
Из каждого итальянского города в немыслимом количестве вывозили золото и произведения искусства.
Пожалуй, после того, как в XIII веке крестоносцы разграбили Константинополь, Европа не знала ничего подобного. Это было словно воскрешение традиции кондотьерства, того беззастенчивого военного грабежа, благодаря которому такие пираты, как, например, Муцио Аттендоло Сфорца, становились принцами и герцогами. Бонапарт словно пытался подражать им — и это сейчас, на пороге XIX века…
Итальянцы, поначалу восторженно приветствовавшие приход французов и считавшие эту войну войной за национальное освобождение, уже через неделю восставали и убивали солдат Бонапарта. Генерал в ответ на эти восстания быстро доказывал, что его молодость вовсе не свидетельствует о доброте или нерешительности, и железной рукой наводил порядок: там, где был убит хоть один француз, расстреливались десять крестьян, деревня сжигалась, и нередки были случаи, когда все ее жители были перебиты.
В Париже говорили только о победах, а к нехорошим вестям старались не прислушиваться. Баррас и прочие члены Директории, пускавшие деньги по ветру и буквально не просыхающие после оргий, были в восторге от успехов Бонапарта: генерал присылал из Италии такие грандиозные суммы, которых не доставляли никакие иные военные кампании. Можно было не сомневаться, что они не остановят Бонапарта до тех пор, пока вся Италия не будет ограблена.
Втихомолку многие продолжали считать Бонапарта дурачком, маленьким олухом, которому случайно повезло, и особенно забавным было то, что его жена была такого же мнения. Мадам Бонапарт, читая письма своего пылко влюбленного мужа, покатывалась со смеху. Говорили, что с превеликим трудом ее удалось уговорить поехать к мужу в Италию и что она прихватила с собой в эту поездку не одного своего любовника.
Но это все были сплетни того общества, к которому я нынче не принадлежала. Нынешний высший свет Парижа состоял из пяти директоров, их жен, любовниц, прочих больших чиновников и военных, каждый из которых был республиканцем. Они теперь давали балы и приемы, ужасно грубые и неуклюжие, стараясь в чем-то возродить блеск старого французского двора. Но, поскольку все они были людьми либо нечистоплотными, либо малообразованными, то такие старания выглядели, по меньшей мере, жалко.
Я знала, что никогда не буду присутствовать ни на каком из здешних приемов, даже если меня пригласят, но все равно с первых дней пребывания в Париже постаралась стать постоянной клиенткой во всех самых модных магазинах платья и обуви. Я почти не выходила оттуда, знакомясь с новыми модистками, выбирая из них лучших и заказывая себе новые наряды. Я знала, что мне предстоит жить в провинции, но не жалела об этом. Просто мне хотелось даже в провинции выглядеть в полную силу своих возможностей — благо, что Александр абсолютно не сдерживал меня в расходах.
А в те минуты, когда во мне просыпался прежний страх перед нищетой и мне становилось стыдно за мои траты, я вызывала в памяти индийский кабинет в Белых Липах и ослепительную россыпь драгоценных камней в ларцах и под стеклом. Этого хватит на сто лет самых безумных трат. А я так хотела быть красивой.
Тем более, что, пока с меня снимали мерки, я имела достаточно времени оценить себя в зеркале. Пять месяцев странствий пошли мне на пользу. Я похудела, стала еще стройнее, а моя кожа, которую позолотило солнце, своим теплым медовым оттенком выгодно отличалась от кожи бледных парижанок. Волосы у меня совсем выгорели и стали до пронзительности белокурыми — было похоже, морские купания пошли им на пользу, потому что после Корфу они стали виться намного сильнее, и теперь я обладала роскошными сверкающими кудрями.
К этой картине, справедливо думала я, нужна достойная рамка — в виде нарядов, шляпок и туфелек.
В Париже мы остановились в гостинице. Поселиться в отеле, которым владел Александр через подставное лицо, — это означало привлечь к себе внимание полиции, которая давно подозревала герцога дю Шатлэ в противоправительственных действиях. Может быть, дальше простого выяснения дело бы не пошло, но нами излишне заинтересовались бы. Мы хотели обойтись без этого. Вот почему гостиница представлялась мне самым лучшим выходом.
Париж вообще казался мне немного чужим. Пожалуй, даже тогда, когда я была нищая и пешком бродила по парижским улицам, у меня не возникало такого чувства. Оно возникло тогда, когда Люк отвез меня в нашем экипаже на площадь Карусель, и я увидела, что мой дом, принадлежавший теперь Клавьеру, перестраивается. Бог его знает, что он желал там сделать, но он уродовал его, этот банкир! Он изменил то, что по праву было моим, было мне дорого как память о своей юности, об отце. И я, глядя на это, могла только молча негодовать. От меня абсолютно ничего не зависело.
Париж еще и потому казался мне чужим, что я не могла похвастать ни одним парижским знакомством. Все те широкие связи, завязанные при Старом порядке, давно уже были бесповоротно оборваны. Я еще раз убедилась в этом, увидев на Королевской площади заколоченный особняк Терезы де Водрейль, и подумала о том, что вот уже шесть лет мне ничего о ней не известно.
Париж превратился в живого свидетеля того смерча, который пронесся над всеми нами. Свидетеля руин моей прошлой жизни. Вот почему мне было здесь грустно.
3
— Я всегда знала, что ты выберешься из всего этого, — сказала мне Стефания, когда я переступила порог дома Джакомо на улице Па-де-ла-Моль.
