Марк Криницкий - Маскарад чувства
— Так ведь это же и есть надругательство! Обращение святого, интимного в мерзость, в грязь.
— Кто чего ищет. Церковь тут ни при чем. Она бы хотела, чтобы браки никогда не расторгались.
— Да, но если это необходимо?
— Тогда они расторгаются по всей форме. Это, батенька, дело не шуточное. А вам бы только по губам помазать?
Он надулся от важности.
— Хотя, конечно, ваша супруга может подписать и не читая, но только, разумеется, могут возникнуть неудобства на суде во время разбора дела… Многое зависит от состава суда. Бывает совсем легкое разбирательство. Как взглянуть. Иной раз все прошение на суде от строки до строки читается, предлагаются подробные вопросы. А то бывает, что и вовсе не читают.
Боржевский отстегнул осторожно борт сюртука, вынул не спеша бумагу и положил ее на стол.
— Так будет лучше, поверьте! Эх!
Он сочувственно покивал головою, вынул табакерку и развернул свою цветную тряпку. Глаза его заслезились.
— Смотрю я на вас и не пойму вас никак. Выходит так, что вы любите вашу жену. Зачем же вы тогда хотите разводиться? Я понимаю: если любишь, все это проделать тяжело. А если нет, то какое же может быть сомнение? «Ей будет тяжело!» Скажите на милость! Да вам-то что? Что она такое для вас? Вы должны думать о другой. Ведь вы любите Лидию Петровну. Кстати… мм…
Он понизил голос.
— Я хотел все вас спросить. Неужели это правда? Тут говорили…
Он покачал головой.
— Ах, ах, ах! Ну, и тряпка же вы, простите, мой дорогой! Тут нужно думать о будущем, о новой жизни… Как-то встретил я Петра Васильевича…
Он презрительно усмехнулся.
— Конечно, человеческая слабость. Я вот что вам скажу; вот чернила, перо. Садитесь и пишите вашей супруге. А я пойду мимо, на почте сдам. И готово дело.
Лицо его осветилось неприятным участием. Так как Иван Андреевич ничего не отвечал, он начал прощаться. Его маленькая фигурка в черном новом сюртуке выражала брезгливость и неодобрение.
— Н-да… — говорил он в передней. — Народ пошел. И так плохо, и этак. На что, кажется, проще вопрос? О, Господи!
Он махнул рукой и, кажется, что-то спросил, но Иван Андреевич его не слушал.
Отвратительный, сложенный вчетверо лист белел на столе.
«Я сойду с ума, — подумал Иван Андреевич. — Господи, Сима!»
Постояв еще немного в нерешительности, Боржевский вышел.
— Подлец я, подлец! — сказал вслух Иван Андреевич.
Смутным чутьем он понимал, что уже перестал владеть обстоятельствами и что пойдет и совершит все до конца, как бы оно ни было гнусно.
Вечером, вернувшись от Лиды, он писал письмо Серафиме:
«Дорогая моя! Я не нахожу теперь ничего лучшего, как во всем откровенно исповедаться тебе. Кажется, я запутался. Жизнь является для меня сейчас прямо-таки невыносимым бременем. Мой брак с Лидой для меня сейчас прежде всего — долг. Это не значит, что я не люблю ее. Но что-то перегорело внутри. Я не знаю, кто во всем виноват: она ли, я ли, или обстоятельства. Сейчас ее жизнь больше не в опасности, но и сказать, что она прежняя, тоже нельзя.
Я должен спешить с известными формальностями. Скоро ты получишь форму прошения с частным свидетельским актом. Прошу тебя подписать, не читая. Так надо. Не расспрашивай. Гнусность! Я думаю, что ты достаточно доверяешь мне, чтобы исполнить мою просьбу.
Если несчастна ты, то, верь, что несчастен и я. Меня интересует сейчас только одно: сам ли я таков, что не умею устроить счастья своего и окружающих меня, или, вообще, такова жизнь и, в частности, мои обстоятельства. Умеют же как-то устраиваться другие! Ничего не понимаю.
Итак, еще раз: подпиши, не читая, то, что будет прислано, прости и, если можешь, будь как-нибудь счастлива. Это бы меня утешило.
Твой любящий тебя Иван».
На другой день он выслал ей для подписи все бумаги.
С тех пор у него было такое чувство, точно он попал в глубокий, стремительный водоворот и его затягивает воронкой вниз.
XXVIII
Лида, когда к ней вошел сегодня Иван Андреевич, по обыкновению, сидела в кресле у окна. Но кресло было незнакомое, странно высокое, с большой спинкой.
— Я на колесах! — крикнула она и повернула, взявшись здоровою левою рукою за одно из больших колес с боку. — Эту игрушку мне купил папа.
Она сделала крутой поворот и бесшумно выехала на середину зала. Правая парализованная рука как всегда неприятно-неподвижно лежала у нее на коленях. Глаза неестественно смеялись, но щеки были мертвенно бледны и волосы тщательно причесаны.
Сделав еще несколько поворотов по комнате, заставляя катающееся кресло объехать вокруг, она подъехала к Ивану Андреевичу.
— Ну, теперь поцелуй.
Она подставила ему по-детски щеку.
Печальный, он поцеловал ее в щеку, потом в губы.
Его беспокоила мысль, что она навсегда останется в таком психическом и физическом состоянии.
Сегодня Лида была к тому же особенно оживлена, что указывало на то, что вечером ее опять ожидает истерика.
— Неужели я никогда не буду в состоянии больше тебя обнимать? — спросила она капризно и тотчас же засмеялась. — Я буду тебя обнимать вот так… одною рукою. А передвигаться можно и в кресле. Правда ведь?
Ей хотелось, чтобы он разделял ее настроение.
— Пожалуйста, только без печальных мин. Знаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что я стала какая-то совсем другая… Точно какая-то дурочка. Я боюсь даже, не сошла ли я с ума. Мне вдруг припомнилась наша старая яблоня, которая посохла вся, кроме одной веточки, и я подумала: какая эта яблоня все-таки счастливая. Понимаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что если бы ото всей меня осталось бы в живых, например, один только глаз, или одно ухо, или даже всего только эта рука, — я бы все-таки страстно желала жить. Вот так…
Она взяла Ивана Андреевича за руку.
— Я бы ощущала твою руку и была бы счастлива.
Отвернувшись, она вытерла слезы.
Долго прозвонил звонок.
— Кто это? — заволновалась она.
— Клавдия Петровна, — осторожно доложила Глаша.
И тотчас же в комнату ворвалась Клавдия. Она была вся жутко черная от черного платья и такой же шляпы.
Увидев Ивана Андреевича, она на мгновение смешалась, потом все-таки кинулась к Лиде и страстно обняла ее.
Лида смотрела на нее с суеверным страхом. В ней поднялось неопределенное неприятное воспоминание. Нехотя она ее поцеловала и сухо-враждебно сказала:
— Здравствуй.
Клавдия на мгновение оторвалась от нее и церемонно поклонилась Ивану Андреевичу. Глаза ее внимательно остановились на нем.
Из деликатности он вышел.
Клавдия взяла Лиду за руки и долго с затаенным наивным страхом смотрела ей в глаза.
— Как ты решилась, Лида?
Лида не знала, что ей сказать. Ее присутствие мучило ее. Вдруг отчетливо вспомнилось это гадкое ночное посещение: офицерская фуражка с желтым околышем, Сергей Павлович, фотография Бланш, пощечина.
Она устало закрыла глаза.
— Тебе тяжело вспоминать?
— Не надо об этом говорить, — попросила Лида.
Она понимала, что Клавдию привело к ней одно любопытство, и не знала, как избавиться от нее.
— Что у тебя нового? — спросила она и тотчас же испугалась своего вопроса.
Наверное, Клавдия скажет сейчас какую-нибудь пошлость. Она почувствовала мурашки в онемевшей руке. Ей хотелось крикнуть: «Уйди!»
Клавдия сделала страдальческую мину:
— Ах, что может быть у нас нового? Это-то и ужасно, что нет и не может быть ничего нового. Я так сочувствую тебе…
Она многозначительно пожала Лиде руку.
— Отчего она у тебя такая неподвижная?
— Так.
В глазах Клавдии опять мелькнул наивный животный страх. Она оглянулась и внимательно оглядела стены, точно на них тоже было написано что-то страшное. Потом с любопытством посмотрела на Лиду. Глаза ее сузились. Пригнувшись к самой ее щеке, она спросила:
— А это очень страшно, Лидуся?
Лида отрицательно покачала головой. Клавдия замолчала; очевидно, думала о чем-то своем. Потом Лида почувствовала, как ее ресницы дрогнули на ее щеке.
Она подняла комочек платка к глазам, и вдруг ее полные короткие руки обвили шею Лиды.
— О чем ты? — спросила Лида.
— Какая ты счастливая, Лидка.
— Я? Счастливая? Но почему?
— Ты можешь все. Ты не знаешь колебаний. Если бы я только могла, как ты…
Она не договорила.
— Ах, эта ужасная жизнь… Ты можешь больше, чем кто-либо, сейчас понять меня. Я тоже сейчас близка к тому же самому… Так близка, но только…
Она в упор, зловеще поглядела на Лиду. У нее были какие-то новые, нехорошие мысли.
— Это так… пройдет у тебя, — сказала Лида, стараясь освободиться от ее объятий и чувствуя неприятную дрожь в теле.
— Или… или я что-нибудь сделаю с ним… с Сергеем.
