Мор Йокаи - Золотой человек
Пройдя через анфиладу залов и служебных комнат министерства, в которых смиренно сидели, ожидая решения своих дел, десятки посетителей из разряда простых смертных, Тимар убедился, что все чиновники, через руки которых должны были пройти его документы, выказывали ему полную готовность услужить. Вместо долгих недель хождения по бюрократическим лабиринтам он смог проскочить все круги этого ада ровным счетом за один час.
Дух «очищающего кувшина» из Оршовы невидимо витал над ним и действовал безотказно.
Наступил вечер, когда Тимар запаковал все свои оформленные и скрепленные печатью контракты в кожаный портфель.
Только теперь он начал по-настоящему торопиться.
И спешил он не на ужин и не в постель, нет, у него имелись более веские причины спешить. Тимар немедленно отправился на постоялый двор «Золотой барашек», где обычно останавливались возницы из Ньергешуйфалу. В корчме он купил булок, вареной колбасы и рассовал все это по карманам своей бекеши, чтобы перекусить в дороге.
Наняв подводу, он сказал вознице:
— Запрягай немедленно. Не жалей ни кнута, ни лошадей. За каждую милю — форинт на водку. За скорость плачу вдвойне.
Других объяснений хозяину подводы не понадобилось.
Спустя две минуты возок с грохотом понесся по мостовым Вены. И напрасно полицейский кричал вслед, что в городе не разрешается щелкать кнутом, возница не обращал на него никакого внимания — пусть его орет, венский фараон!
В те времена почтовое сообщение поддерживалось системой перекладных, которая связывала Вену с Зимонью. На почтовых станциях днем и ночью дежурили извозчики. Едва заслышав грохот приближающегося к деревне возка, хозяин очередной упряжки уже выводил коней из конюшни, где они набирались сил, и стоило путешественнику подъехать на перекладных к станции, как его уже ждали свежие кони, которые подхватывали возок и мчали его дальше, не считаясь ни с дождем, ни с грязью, ни с крутым спуском, ни с подъемом, ни на минуту не замедляя свой бег. Если две упряжки встречались на середине пути между станциями, то возчики меняли лошадей и, таким образом, каждый из них проделывал лишь половину дороги. Однако в конечном счете быстрота передвижения зависела от размеров вознаграждения.
Два дня и две ночи трясся Тимар по дорогам, ни разу не выходя из возка на станцию — поесть или поспать: привыкший к непритязательной жизни, он спокойно дремал, прислонившись головой к высоким бортам подводы или к ее спинке.
Вечером следующего дня Тимар прибыл в Зимонь. В ту же ночь он выехал в ближайшую деревню Леветинцского имения.
Стояла чудесная мягкая погода. Был первый день декабря.
В деревне Тимар подкатил к дому старосты и вызвал хозяина. Он представился ему как новый арендатор здешних земель и тут же поручил объявить всем крестьянам, что они получают на половинных началах долю в урожае будущего года. Два года на этих землях ничего не уродилось, земля славно отдохнула под паром, значит, в будущем году можно ожидать щедрого урожая. Погода благоприятствует, осень затянулась, еще можно вспахать поле и успеть посеять озимые, если, конечно, проявить расторопность.
— Все это, конечно, хорошо, барин, — ответил ему староста. — Положим, с пахотой мы управимся, а откуда взять семена? Их и за большие деньги теперь не сыщешь. Кто побогаче, тот втихомолку посеял озимые. А простой народ на кукурузе пробавляется.
— Семена будут, — заверил Тимар землеробов, — я сам позабочусь об этом.
Так из села в село, из деревни в деревню переезжал Тимар, всюду подбадривая своих будущих издольщиков, которые, поверив ему, тут же запрягали тягло в плуги и, выехав на поля, приступали к осенней вспашке под озимые на огромной территории, еще вчера обреченной на запустение и на репейное раздолье.
Но где же достать посевной материал? Гнать корабли из Валахии уже поздно, а поблизости в округе семян не раздобудешь.
Но Тимар знал, где и как можно закупить драгоценные зерна.
Вечером второго декабря он прибыл в Плесковац, где несколько месяцев тому назад ранней осенью его чуть не побили батогами. Там он разыскал его преподобие господина Кирилла Шандоровича, который когда-то, в тот самый памятный день, выставил его из своего дома.
— Что, сын мой, ты опять сюда пожаловал? — встретил его старый священник, этот уважаемый в приходе человек, сделавший для окрестных крестьян так много добра, что, если бы не его прирожденная скромность, он давно заслужил бы почести и награды от государства. — Что тебе опять надобно? Хочешь купить пшеницу? Я же тебе говорил еще два месяца назад, что нет у меня ничего… Не дам… Ну что еще придумал? Не трудись врать, все равно ни одному твоему слову не поверю. Имя у тебя греческое, усы длиннющие — нет у меня к тебе доверия.
Тимар улыбнулся.
— А я приехал к вам на этот раз с чистым сердцем.
— Не может того быть! Вы, купцы, только и знаете обманывать честной народ. Распустите слух, что урожай повсюду высок, и сбиваете цену на пшеницу. А чтоб заполучить овес, выдумываете, будто казна лошадей распродает. Не верю я вам, городским, душа у вас лживая.
— А я, ваше преподобие, чистую правду вам сказать хочу. Я приехал сюда по поручению правительства и от его имени призываю ваше преподобие открыть свои закрома. Узнав, что у здешнего крестьянства нет семян для посева, правительство хочет снабдить его семенами в кредит. Это святая цель, и нельзя совершить сегодня для народа большего благодеяния, а для правительства сослужить большей службы, как сделать это доброе дело — прийти на помощь крестьянам. Пшеницу из амбаров буду брать не я, а сами крестьяне, которые получат ее для посевов.
— Эх, сын мой, все это правда, я и сам жалею бедных мужиков, а только нет у меня ничего, понимаешь? Откуда я возьму, коли нет? У меня тоже земля не родила. Правда, амбар у меня большой, словно трехэтажный магазин в Вене, а толку чуть — все этажи пусты, хоть шаром покати.
— Не пусты, ваше преподобие, знаю я, что не пусты. Там у вас лежит зерно еще с позапрошлогоднего урожая. Держу пари, что найду там, по крайней мере, десять тысяч мер пшеницы!
— Черта лысого ты там найдешь! Кто тебя туда пустит? Я даже по пять форинтов за меру не отдам. К весне цены подскочат, дадут по семь форинтов за меру, вот тогда, пожалуй, и отдам. И вообще, лжешь ты все от начала до конца — никакое там правительство ничего тебе не поручало. Просто хочешь меня надуть. Не выйдет, ни единого зернышка не получишь. Да разве правительство знает, что ты есть на свете или, к примеру, вот я. Кто мы для него: и ты и я? Так, черви земные.
Да, старая крепость не поддавалась. Тимар полез в карман и достал послание министра: в ход была пущена тяжелая артиллерия.
Прочтя письмо, его преподобие в первую минуту не поверил своим глазам.
Однако внушительная печать с двуглавым орлом и министерский бланк государственной палаты торговли и коммерции все же убедили его в том, что это не подлог, а сущая правда.
Почтенный священник увидел воочию осуществление своей самой заветной мечты: неужели ему доведется когда-нибудь носить на груди сверкающий крест в виде ордена Короны? Тимар отлично знал эту его слабость: много раз слышал он от священника, когда после очередной сделки пили они вдвоем магарыч, горькие жалобы на несправедливость властей, осыпающих наградами сербского патриарха в Карлоце и не желающих замечать никого другого.
Почему это одному — все, а другим — ничего?
Да, это было сокровенным желанием его преподобия: приколоть орден к груди — пусть видит каждый прихожанин, каждый землероб, пусть позавидует ему сам исправник, у которого нет такой регалии, пусть и сам патриарх проникнется к нему большей благосклонностью.
Его отношение к Тимару переменилось мгновенно!
— Садись-ка, сын мой! — До этого старый священник даже не предложил Тимару стула. — Скажи, дорогой, как сумел ты познакомиться с самим его высокопревосходительством господином министром? Как доверили тебе эту грамоту?
Тимар складно, словно по-писаному, поведал священнику всю историю последних двух месяцев: и то, как он бросил службу у Бразовича, и как заполучил подряд от правительства на военные поставки провианта, и как попал на прием к господину министру, особым расположением которого он теперь пользуется. Рассказал он и о том, как и по чьему совету был представлен к высокой награде его давнишний и добрый знакомый, его преподобие отец Кирилл.
— Я всегда знал, что ты не такой простофиля, как кажешься с первого взгляда! — засмеялся Шандорович. — Поэтому и благоволил к тебе всегда. Словом, сын мой, поскольку ты носишь имя, похожее на греческое, и физиономия твоя мне тоже симпатична, и поскольку, видать, ты честный малый, — так и быть, продам я тебе пшеничку, продам. Сколько тебе надо-то? Десять, двенадцать тысяч мер? Все, что есть, отдам. Не ради министерского письма, а ради твоей благообразной рожи. И, конечно, ради того, чтобы сделать добро бедному люду. Какую цену я назвал? Пять форинтов? Эх, была не была, отдам тебе по четыре форинта девятнадцать грошей за меру. Сейчас будешь платить? Или придется съездить в Вену? Как хочешь — могу сам к тебе приехать. Все равно мне надо в Вену наведаться, хочу лично поблагодарить за милость его высокопревосходительство. А ты ведь тоже со мной поедешь, не так ли? Ты сам должен меня отвезти. Побудешь там, пока я управлюсь. Скажи, какой из себя министр? Высокий? Низенький? Любезный? Сердитый? И что, он так сразу и вручит мне крест? А как ты думаешь, доброе карлоцкое вино он любит? Подожди, я и тебе дам его сейчас отведать.
