Наталья Калинина - Останься со мной навсегда
Стряхнув с себя оцепенение, Констанс решительным шагом направилась к телефону. Она позвонила в кассу аэропорта, забронировала себе место на ближайший рейс, вылетающий в Рим. Она знала, что лишь она одна может разрешить это чудовищное недоразумение и что должна сделать это как можно скорее — всякое промедление могло окончиться фатально. Она лишь надеялась, что ее дочь окажется мудрее, чем она сама, и не совершит непоправимого…
— Я лечу в Рим, — объявила она мужу.
— Ты собираешься искать Веронику? — спросил Эмори. — Но почему ты решила, что она сейчас в Риме?
— Я не знаю, в Риме она или нет, — ответила Констанс. Ее голос прозвучал резко. — То есть я почти уверена, что она сейчас не в Риме… Но мы найдем ее в самое ближайшее время.
Последнюю фразу она сказала уже на ходу, направляясь в одну из ванных комнат. У нее еще оставалось время, чтобы принять душ и сменить дорожный костюм на более элегантное платье, а грим она наложит в самолете. В Риме ни минуты не будет на то, чтобы приводить себя в порядок, потому что из Фьюмичино[8] она сразу же поедет к нему…
Она знала, что ей будет невыносимо больно встретиться с ним сейчас, когда он стал возлюбленным ее дочери. И еще больнее будет наблюдать сцену их воссоединения… Но сейчас ее собственная боль не имела значения. Сейчас имело значение лишь одно: прояснить это недоразумение. Когда она расскажет ему о дневнике и он поймет, почему Вероника не вернулась к нему, они вместе займутся ее поисками.
Потом ей еще придется объяснять все Веронике… Она могла лишь надеяться, что дочь поверит ей на слово: далеко не все в ее дневнике было правдой. Но Вероника должна ей поверить — ведь Габриэле подтвердит ее слова.
— Я полечу с тобой, — сказал Эмори, идя за ней следом.
— Нет-нет. Ни в коем случае! — Констанс остановилась возле двери ванной и повернулась к мужу. — Я улажу это без тебя.
За все время их совместной жизни Эмори еще не видел Констанс такой решительной и энергичной.
— Что ты собираешься улаживать? — осведомился он. — И, кстати, Вероника не только твоя, но и моя дочь. Если у тебя имеются какие-либо предположения относительно того, где она может быть сейчас, поделись ими со мной. Мы будем искать ее вместе.
— Я не знаю, где сейчас наша дочь. Если бы я знала, не стала бы это от тебя скрывать. И если я говорю тебе, что ты не должен ехать со мной, так это потому, что у меня имеются на то серьезные причины. Пожалуйста, не лезь ко мне с расспросами, иначе я опоздаю на самолет.
— Скажи мне лишь одно: твоя поездка в Рим имеет отношение к ней? — спросил Эмори.
— Да, — коротко ответила Констанс.
Стягивая с себя одежду и залезая под душ, она думала о том, узнает ли Габриэле в ней ту девушку, с которой был некогда близок… Глупо рассчитывать на то, что он ее узнает. Во-первых, она сильно изменилась с тех пор, а во-вторых, вряд ли он вообще ее помнил. Мы почему-то быстро забываем тех, кто влюбляется в нас, зато запоминаем на всю жизнь тех, кого любим мы, но кто не отвечает нам взаимностью.
Ночь уже давно разлилась по небу, окутав своей густой синевой вечный город, когда Констанс сошла с самолета в римском аэропорту Фьюмичино и взяла такси. У нее не было его адреса, но она догадывалась, что в Риме каждый таксист знает, где располагается резиденция Короля Кино. И она не ошиблась.
«Дом Короля», как назвал его таксист, располагался на одной из фешенебельных окраин Рима, примерно в получасе езды от Фьюмичино. Констанс еще издалека увидела массивное двухэтажное строение из белого камня, украшенное праздничными гирляндами из разноцветных лампочек. Лампочки сверкали и в саду, переглядываясь с крупными летними звездами, рассыпанными по чернильно-синему небосводу, а над самой крышей дома завис золотистый шар луны — прожектор, освещающий королевские владения…
В течение долгой минуты Констанс любовалась всей это сверкающей в ночи красотой, словно сошедшей со страниц какой-то сказки, гадая, что же означают эти праздничные огни. Все это выглядело так, будто на вилле был устроен пышный прием… Но если он действительно закатил какой-то праздник, это могло означать лишь одно: Вероника вернулась к нему.
Вначале она испытала облегчение при мысли, что они снова вместе. На смену ему, однако, пришло чувство горечи. «Они празднуют свое примирение, — подумала она. — Они созвали гостей, чтобы отметить это радостное событие… А меня сюда никто не приглашал — я здесь лишняя. Не надо было мне приезжать».
— Говорят, Его Величество стал сам не свой в последнее время, — сказал таксист, тормозя у ворот виллы. — Эти лампочки он зажигает каждую ночь. И это при том, что он не желает никого видеть и дает от ворот поворот всем посетителям, которые слетаются сюда, как мотыльки на свет. Давно никто не видел, чтобы он выезжал в город… Ходит слух, что девушка, которую он любил, ушла от него к другому, и это потрясло его. Не знаю, правда ли это, синьора. Люди любят чесать языки, в особенности по поводу тех, кому удалось чего-то достичь в этой жизни… А вообще лично я считаю, что каждый человек имеет полное право каждую ночь зажигать в своем саду лампочки, если ему так нравится и если у него имеются деньги, чтобы оплачивать счета электрокомпании.
Габриэле стоял на балконе спальни, глядя с высоты второго этажа на сад, пестрящий разноцветными огнями. Наверное, он еще не совсем потерял веры в чудеса, иначе бы давно перестал надеяться на ее возвращение.
«Чудеса существуют, пока существуют те, кто верит в них», — сказал ему как-то знакомый священник. И он изо всех сил старался не терять веры, даже когда отчаяние горячей волной подступало к горлу. Отчаяние, а еще безумная тревога за нее. Где она? Что с ней происходит? Почему скрывается от него и присылает эти странные телеграммы?
Кипа телеграмм, пришедших от Вероники за это время, лежала на туалетном столике, там же стояла ее косметика, покрытая слоем пыли… Он запретил прислуге стирать пыль с туалетного столика, переставлять что-либо на нем. Наверное, это называлось логикой безумия — ведь у безумия тоже есть своя логика… «Если все ее вещи останутся на тех же местах, на каких они были в тот вечер, когда ей пришлось срочно вылететь в Нью-Йорк, она обязательно вернется». Это касалось и ее платья, которое она, переодеваясь, в спешке бросила на спинку кресла в углу — от бледно-голубого шелка все еще пахло ее духами, — и в тон платью туфель на высоком каблуке, стоящих возле кресла, и бриллиантового ожерелья, которое было на ней тогда и которое она, сняв, положила на тумбочку у изголовья кровати, там, где стоял телефон… Этот проклятый телефон, который своим оглушительным звонком возвестил о конце их счастья.
С тех пор он возненавидел телефоны, однако вынужден был пользоваться ими, звоня каждый день в Нью-Йорк ее отцу. Еще он звонил на студию, чтобы давать указания относительно монтажа фильма. Он отказался лично присутствовать при монтаже, хоть его и просили об этом. Ему было бы слишком больно видеть ее на экране, когда ее нет рядом.
Теперь фильм был готов к сдаче в прокат. Премьера должна состояться в конце этого месяца… Если до тех пор она не объявится, плевать он хотел на премьеру.
Большие пушистые звезды с грустью смотрели сверху на сад, в котором он каждую ночь инсценировал давно позабытую сказку своего детства — ведь только в сказочных садах по ночам зажигаются огни. А еще в сказках происходят чудеса… В этом он тоже следовал логике своего безумия: «Если я буду каждую ночь зажигать в саду лампочки, она вернется».
Завидев такси, подъезжающее к воротам, он вздрогнул — Вероника! Но нет, конечно же, это не она. Это просто какой-нибудь бездельник из числа его старых знакомых, который решил заехать, зная, что здесь ему в любое время дня и ночи окажут радушный прием… Что ж, на этот раз гость будет разочарован. Дворецкому было уже давно приказано спроваживать всех посетителей без исключения и даже не ставить его, Габриэле, в известность.
Он покинул балкон, чтобы ночной гость не увидел его силуэта на фоне освещенного окна, и вернулся в спальню. Склонившись над Джимми, растянувшимся на подстилке в углу, он погладил его по густой белой шерсти, чмокнул в холодный шершавый нос. Джимми спал — ведь был уже второй час ночи. Он тоже тосковал по Веронике, однако, в отличие от своего хозяина, не страдал бессонницей.
Габриэле взял с тумбочки флакон со снотворным и высыпал себе в ладонь целую пригоршню таблеток, даже не удосужившись их пересчитать. Бессонница мучила его с незапамятных времен. Наверное, она была следствием тех изнурительных ночей, которые он провел за письменным столом в самом начале своей карьеры сценариста. В ту пору он, боясь упустить свой шанс на успех, хватался за каждое предложение и выполнял огромное количество работ в очень короткие сроки. С исчезновением Вероники бессонница усилилась, а беспокойство, овладевающее им всякий раз при мысли о ней, с наступлением ночи становилось невыносимым — только во сне он находил забвение и кратковременный покой.
