Валентин Маслюков - Тайна переписки
— А ты?
— Я о нем думаю.
Зинаида Николаевна кивнула, признавая, что это состояние «думаю» ей понятно.
— Его зовут Трескин Юра. У него своя фирма и все такое. Не знаю… что ты скажешь.
Зинаида Николаевна помолчала.
— Не понимаю, что тебе сказать.
— Мама! — с укором воскликнула Люда.
— Не знаю, — подтвердила Зинаида Николаевна. — Действительно не знаю. Я не знаю, в чем счастье. Когда-то знала, а теперь нет. Если я буду тебя учить тому, с чем сама вошла в жизнь, — затопчут… Постарайся быть счастлива, как сумеешь. Я не знаю больше, чему тебя учить.
— Уже, — сказала Люда, — уже, — повторила она в ответ на вопросительный взгляд. — Уже воспитала и научила. Я уже есть.
Зинаида Николаевна смотрела так, будто хотела переспросить, будто не уяснила что-то, но вместо того, чтобы переспрашивать, помолчав, сказала:
— От Вити не осталось ни одного письма.
Люда бросилась в объятия матери.
27
По стеклянной столешнице перекатывался спичечный коробок, Саша перекидывал его туда и сюда, валил меланхолическим щелчком и ставил опять на попа.
— Дело сделано, Трескин.
Многозначительно хмыкнув, Трескин принялся разминать сигарету.
— Пишешь ты нормально. Нормально пишешь, да. Чего зря говорить. Ну и валяй: дожимать надо. Надо дожать, дожать главное. Чего стоят все твои… все твое красноречие, если вот на столько не дожал? — Ногтем на конце сигареты Трескин отметил остаточек, это ничтожно малое «столько» можно было при желании передавить одним движением пальца. — Чего стоят твои усилия? — повторил Трескин.
— Ничего не стоят? — простодушно осведомился Саша.
Не обманываясь простодушием студента, Трескин почел за благо задуматься.
— Кинь огонек, — сказал он наконец.
На лету перехватив спички, небрежно щелкнул и подпалил тот самый кончик, который только что представил препятствием к достижению цели. Пресловутое «столько» от первой же затяжки развеялось вместе с дымом. На что Трескин, возможно, и не обратил внимания.
— Все! Дошел до упора, — объявил Саша. — Писать больше не буду. Тяжело и… не могу. — Он рассеянно поискал на столике спички, не нашел, понятно, и тогда за неимением содержательного занятия принял устойчивую позу: локти уставил в колени, а голову зажал в ладонях.
Трескин легонько помахал рукой, разгоняя дым, который мешал ему наблюдать студента; потом потянулся к внутренней связи:
— Зайди!
Явилась секретарша и стрельнула глазами в Сашину сторону.
— Ты мне нужна как женщина, — обозначив усмешку, объявил Трескин.
Верно, Аллочка слишком хорошо понимала, о чем речь, ни один мускул в безупречно напудренном и накрашенном лице ее не дрогнул. Терпеливо выслушав не совсем внятные разъяснения шефа, она сказала именно то, что имела сказать с самого начала:
— Она звонила. Сразу после последнего вашего письма, Александр Геннадьевич. — Премилую, хотя и беглую улыбку Аллочка уделила Саше. — Показалось, голос дрогнул. Спросила Юрия Петровича, а перезванивать не стала. Я ждала, думала, если второй раз не позвонит — она. Я согласна с ними, — продолжала Аллочка, именуя Сашу во множественном числе. — Она готова. Если им не хочется, можно больше не писать.
— Что значит готова? — Замечание Аллочки покоробило Трескина.
Саша вздохнул.
— Вы садитесь, — предложил он, испытывая неловкость от того, что женщина стоит.
Аллочка, как это ни удивительно, чуть приметно смутилась. Трескин промычал: «Разумеется», она присела на дальний от студента угол диванчика.
— Юра, — заговорил вдруг Саша, — я ее видел, хочу сознаться.
Трескин и Аллочка переглянулись.
— Кого? — натурально удивился Трескин.
— Наташу! Кого-кого! Видел ее, Наташу.
— Они ее видели! — всплеснула руками Аллочка, приходя в волнение.
— Ты ей сказал? — нахмурился Трескин.
— Они не сказали! — несколько преждевременно, может быть, но от сердца заверила Аллочка.
Саше ничего другого не оставалось, как подтвердить:
— Не сказал. Конверт с адресом нашелся у тебя на столе, тут. Ты оставил.
— Юрий Петрович! Юрий Петрович! — умоляюще складывая руки, залепетала Аллочка. — Это я! Это все я! Я не прибрала стол и не спрятала конверт. Только я и никто!
— Ну, и что же ты увидел? — спросил Трескин, не обращая внимания на причитания секретарши.
— Юра, я ведь понял…
— Я оставила — они нашли! — воспользовавшись крошечной паузой, успела еще покаяться Аллочка.
— Ты… боишься остаться с Наташей наедине. Страшно, Юра. Письма… там чувство. Страсть.
— По моей вине! — быстро сказала огорченная Аллочка.
— …Я бы и сам боялся. Я писал, как есть, это не придумано, я так чувствовал. Я любил ее… которую вообразил. И все равно: пришлось бы встретиться — страшно. Вот в глаза посмотреть. По крайней мере, первый миг. А потом не знаю… если она. Оторопь берет.
Трескин слушал как будто бы даже и с некоторым участием.
— Они беспокоятся! — не рассчитывая уже на внимание, сама себе пояснила Аллочка.
— Так вот: Наташу я видел. В общем… Есть две… нет, три разные Наташи. Одна, это та, которой я писал и которую себе вообразил, которую угадывал, наверное, обманываясь, в том ответном письме. Другая, которую встретил ты. И есть третья, которая в жизни.
— Наташа тебе не понравилась? — осведомился, перевалившись в кресле, Трескин.
— Нет… Но мне почему-то кажется… В общем, присмотрись хорошенько, что я буду распинаться! Чувство заразительно, боюсь, мы все поддались обману слов. Может, мы с тобой любим одну и ту же девушку… но, может быть… я не знаю, это вовсе и не Наташа. Та, кого мы с тобой любим, может, вовсе и не Наташа.
— Как верно! — вскричала затихшая было Аллочка.
— Вот что я хотел сказать на прощание.
— Спасибо, — холодно откликнулся Трескин. — Но ты ведь понимаешь, что нарушил условия контракта?
Саша безнадежно махнул рукой.
— …Все твои деньги тю-тю!
— Зато у них щедрое сердце! — не унималась Аллочка. — Они — студент.
— Вы не могли бы называть меня просто Сашей?
Невинная и достаточно вежливая просьба повергла Аллочку в замешательство. Саша поднялся.
— Ну что же, до свидания и всего хорошего.
Трескин мыкнулся было возразить, предостерегающе вскинул палец, но что сказать не нашел, а голым пальцем одним удержать студента оказалось трудно. Потому Трескин глянул на Аллочку, призывая ее на помощь, Аллочка округлила глаза: что? Однако Трескин не мог передать посредством жестов то сложное и не вполне даже осмысленное чувство, что не должен студент уйти так просто, независимо и благодушно распрощавшись. Уйдет он, когда это Трескину будет угодно, когда его отпустят или выставят вон. Не своей волей он должен остаться и не своей волей уйти. Плохо понимая чересчур даже выразительную жестикуляцию шефа, Аллочка, однако, согласно с ним чувствовала. А Саша, ничего такого не чувствуя, не догадываясь о драматической сцене, разыгравшейся у него за спиной, задержался на пороге без всякого принуждения.
— Юра, — сказал он, уставившись в пол. — Я много чего пережил, пока писал наши письма. Но, в общем, как ни странно, — он взялся за дверь, приготовившись поставить точку, — кусок в жизни получился памятный. И вот что… Я по-разному к тебе относился, но я так ощущаю, что этими письмами с тобой связан. Словно бы породнились. — Тут можно было бы и уйти, но Саша глянул на Трескина и поспешил предупредить возражения. При этом, разумеется, пришлось ему дверь оставить. — О! Да! Родственники поневоле. Так, впрочем, нередко бывает. И отношения самые холодные, и все равно что-то связывает. В общем, Юра, мы с тобой любили одну и ту же девушку.
— Он уступает нам Наташу, — заговорила Аллочка. — Наташа ему не понравилась, и он нам ее уступает. От щедрого сердца.
Саша вспыхнул, взгляд его метнулся от Трескина к Аллочке.
— Вы сейчас нехорошо сказали.
— Наташка, значит, не то, — хмыкнул Трескин.
— И потому он нас простил, — проницательно заметила Аллочка.
Больно задетый, Саша вскинулся возразить… но отвел глаза и вместо того, чтобы ответить, дать отпор, начал понемногу краснеть.
— И насчет оплаты… Что ж ты к дверям бросился? — Трескин пожал плечами. — Я еще не решил. Не говорил я, что платить не буду. Торопишься, ой, торопишься.
— А дальше что? — Саша поглядел под ноги, на матерчатые тапочки, еще более замурзанные с тех пор, как они стали предметом внимания посетителей конторы. — Дальше что? Осталось свидеться да целоваться начать. Не думаю, чтобы это у меня получилось лучше, чем у кого другого. Никакой особой ловкости и сноровки тут за собой не знаю. Дальше, Трескин, тебе другой заместитель понадобится.
Трескин двинул челюстью, подбирая грубое слово, чтобы срезать студента, — Аллочка не дала шефу заговорить.
