Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. В ладонях судьбы
— Вы промокли! — воскликнула она. — Не нужно было выходить без куртки. Этот дождь — предвестник снега.
— О нет, только не сейчас! Мой сосед из Валь-Жальбера утверждает, что октябрь будет солнечным.
С этими словами она снова села в углу у камина, скрестив руки на коленях. Несмотря на свое взволнованное состояние после инцидента на конюшне, ее мысли вновь вернулись к Кионе. «Я ни на секунду не забываю о тебе, моя маленькая сестренка! Надеюсь, послезавтра мы наконец-то будем вместе. И я перестану чувствовать себя слабой и глупой».
Она вздохнула спокойнее, отнеся волнение, охватившее ее при близком контакте с учителем, на счет усталости и нервозности. «Что ты хочешь, моя Киона? Наше сердце иногда играет с нами злую шутку. Позже ты это поймешь. А может, уже знаешь».
Овид, вошедший в это время в дом, застал ее погруженной в свои мысли. Она показалась ему такой красивой, со слегка склоненной головой, большими голубыми глазами, наполненными грустью, что он не смог сдержать вздоха. Мать бросила на него подозрительный взгляд.
— У тебя были какие-то проблемы на конюшне, сынок? — сухо поинтересовалась она.
— Никаких, мама, я просто устал.
— Ужин будет скоро готов. С таким парнем, как ты, нам не выбраться из нужды. Ты тратишь свое время на что угодно, только не на ферму своего отца, которая совсем развалилась. Не знаю, известно ли вам, мадам, но Овид из кожи вон лезет ради индейцев, которым никто не нужен, чтобы напиваться и обирать честных людей. Да, жить стало тяжело. Мой муж Фюльбер обрабатывал наши земли в поте лица. У нас был скот: три коровы и стадо овец. Мои старшие сыновья помогали нам в этом. Мы собирали урожай картофеля, фасоли, гороха, бобовых. А теперь у нас почти ничего не осталось!
— Мама, прошу вас, перестаньте жаловаться. У нас осталось десять овец, и в этом году они принесли ягнят. У нас есть молоко, я делаю сыр.
— Но масла-то у нас нет. А вы, мадам, на что вы живете в отсутствие вашего супруга?
Овид зажег керосиновую лампу и начал расставлять на столе тарелки и приборы. Внезапно Эрмине стало стыдно за свою обеспеченную жизнь и неистощимое богатство ее матери, которая всегда была готова потратиться на комфорт для своих близких.
— У меня есть сбережения, — призналась она тоном, в котором сквозило замешательство. — К тому же я работаю.
— Эрмина — оперная певица, мама, — отрезал Овид. — Это уважаемая профессия, приносящая солидный доход. Вы смущаете ее своими бесконечными расспросами.
Сельвини Лафлер изумленно оглядела гостью с головы до ног. Затем более мягким тоном добавила:
— Оперная певица? А я решила, что вы секретарша. Ну-ка, спойте нам что-нибудь!
Застигнутая врасплох, Эрмина не знала, как ей выбраться из затруднительного положения. Ей совершенно не хотелось петь. Ей казалось неуместным делать это в доме с угрюмой обстановкой, где скончалась супруга Овида. К тому же она считала себя в трауре по Тале и очень тревожилась за Киону.
— Мне очень жаль, мадам, но я не смогу.
Затем она вспомнила о том, что говорил ей Овид три года назад: «Мне кажется, артисты, даже когда им грустно, должны петь или играть комедию, чтобы отвлечься от своих забот».
— Впрочем, после ужина я попытаюсь, — добавила она, не сводя взгляда с молодого учителя. — Если это доставит вам удовольствие.
Эрмина обращалась к Сельвини, но ему хотелось надеяться, что она будет петь только для него. Ужин был молчаливым и быстрым. Картошка оказалась недоваренной, а сало, разделенное на три части, было очень жестким. На десерт вдова достала железную коробку с печеньем.
— С горячим чаем оно восхитительно.
Овид не заводил никакой беседы, видимо чувствуя себя неловко в присутствии матери. В комнате было темно и прохладно. Атмосфера казалась настолько тяжелой, что Эрмина все-таки решила спеть какую-нибудь арию из оперетты и отправиться спать.
— Этим летом в Квебеке, — с улыбкой сказала она, — я играла китаянку в «Стране улыбок» Франца Легара. Невозможная история любви, как это часто бывает в кино и театре.
Она тут же пожалела о своих словах. Овид мог увидеть в них намек, и его мать тоже.
— Боже правый! Я ни разу в жизни не была в театре! — воскликнула Сельвини. — Странная вы женщина: болтаете что вздумается, не заботясь о приличиях.
— Мама, прошу вас! — не выдержал Овид, который, похоже, испытывал невыносимые муки. — Я ведь приносил вам журналы и держал в курсе событий! Ручаюсь, если хорошенько поискать, мы обязательно найдем фотографию Эрмины в одной из газет, которые вы храните.
— Милый мой! Если твоя подружка знаменитость, я не понимаю, что она делает здесь, на лошади и в брюках! И не очень-то хорошо переодеваться в китаянку: китайцы ведь тоже воюют! Ты мне сам это говорил, Овид.
Эрмина не смогла сдержать тихого смеха, растроганная наивностью матери Овида.
— Думаю, будет разумнее исполнить какую-нибудь духовную песню, — предложила она. — Или «Ла Палому».
Она бросила взгляд на Овида, который слабо улыбнулся.
— Мне больше нравятся песни Нормандии, — отрезала Сельвини. — Мои предки родом оттуда.
Послушно кивнув, Соловей из Валь-Жальбера запела старинную французскую балладу:
Когда природа возрождается
И зима убегает прочь
Под красивым небом нашей Франции,
Когда солнце становится теплее,
Когда поля зеленеют,
Когда возвращаются ласточки,
Я любуюсь своей Нормандией,
В этих краях я родилась.
Я видела поля Гельвеции[35],
Ее шале и ледники,
Я видела небо Италии,
Венецию и ее гондольеров.
Приветствуя каждую страну,
Я говорила себе: нет ничего прекраснее моей Нормандии!
В этих краях я родилась.
Эрмина пела негромко, очень проникновенно, хотя на некоторых нотах ее хрустальный тембр вибрировал в воздухе. Ее душевное исполнение во многом определяло успех ее выступлений. Сильвини стала тому доказательством, поскольку даже пустила слезу, которую быстро вытерла.
— Очень красиво, — пробормотала она.
— Если бы вы слышали, мама, как она поет «Аве Мария», — сказал Овид. — Не удивляйтесь, Эрмина, я был в церкви Сен-Жан-де-Бребеф накануне Рождества 1939 года. Вы тогда просто очаровали публику.
«В своем черном бархатном платье, с распущенными светлыми волосами, вы были похожи на ангела, а я, несчастный идиот, проделал этот путь только для того, чтобы вас увидеть», — подумал он, опустив голову.
Эрмина была искренне польщена, убедившись, что Овид полюбил ее с их первой встречи, о чем в глубине души она давно догадывалась.
— Чтобы отблагодарить вас за гостеприимство, дорогая мадам Лафлер, я исполню «Аве Мария», — решила она, вставая.
Прикрыв глаза, молодая женщина полностью отдалась божественной песне, которую знала с восьми лет. На этот раз ее невероятно чистый голос зазвучал во всю мощь в скромном жилище. Это было также молитвой Тале, которую она больше никогда не увидит, Кионе и всем тем, кто сейчас страдал на земле. Когда она замолчала, зеленые глаза Овида блестели от волнения, а Сельвини беззвучно шевелила губами: судя по всему, молилась.
— Спасибо, — сказал учитель. — Я никогда еще не получал такого прекрасного подарка.
— А сейчас пора идти спать. Спокойной ночи, мадам.
Овид проводил ее до двери комнаты на первом этаже, которую показал ей по приезде.
— Обычно я сплю здесь, — уточнил он. — Мне не хочется пользоваться спальней Катерины. Она умерла, и у меня связаны с ее комнатой слишком страшные воспоминания. Поэтому я оборудовал эту бывшую кладовку для личного пользования.
Маленькая комнатка напоминала бы келью монаха, если бы не афиши, покрывающие стены. Это были анонсы фильмов, театральных пьес, а также яркая реклама местных горнолыжных и лодочных станций.
— Спокойной ночи, Эрмина.
— Мне кажется, моя «Аве Мария» не понравилась вашей матери, — тихо сказала она. — Она не пожелала мне доброй ночи и даже не взглянула на меня после пения.
— Не беспокойтесь, у мамы странный характер. Ей многое пришлось испытать в жизни, и мне самому непросто понять, когда она довольна, а когда нет. Мы отправляемся завтра ранним утром. Отдыхайте.
Овид оставил ее. Она вздохнула, без видимых причин чувствуя раздражение. Лежа в пижаме на шершавых простынях узкой железной кровати, она пыталась разобраться в реальных причинах своей нервозности. «Господи, дай мне силы не поддаться искушению! — взмолилась она. — Мне так хотелось обнять Овида, прижаться губами к его губам. Я слишком одинока ночью и днем — вот мое несчастье! Если бы только я была беременна, но нет! Еще немного, и я начну думать, что стала бесплодной».
Она всей душой надеялась на беременность после отъезда Тошана. Они не принимали никаких мер предосторожности, и это решение исходило от Эрмины.
