Нора Лофтс - Цветущая, как роза
- А что с тобой? - поинтересовался я, показывая на огромное пятно крови, расплывшееся по загорелой руке из-под закатанного рукава.
- Да чепуха, лошадь лягнула, когда я пытался перерезать поводья.
Он вытер пот со лба тыльной стороной руки.
- Плохо дело. Мистер Горе умер, рано выпал снег. И все же мы должны проявлять терпение - только это спасет нас. Дело в том, что снега много, и он довольно глубокий. Придется хорошенько покопать.
- Мы спустимся к вам, - решил я. - Майк сможет позаботиться о молодом Пикле и Картере. Холода, как я полагаю, полностью покончили с этой страшной болезнью.
По правде говоря, я стремился увидеть Линду - как жаждущий в пустыне мечтает о глотке воды. Глаза мои старались различить среди мечущихся по белому пространству темных фигурок ту, что была мне дороже всего на свете.
Итак, мы присоединились к остальным.
Группа Эли была в мрачном настроении. Смерть Натаниэля, суровая погода и неприятное приключение с кибитками, несчастье, постигшее двоих наших мужчин, - все это навеяло на людей глубокое уныние. Послеобеденная молитва мистера Томаса никак не способствовала поднятию духа. Очевидно, та же мысль, которая ранее пришла в голову Майку, осенила и мистера Томаса: наш Моисей умер. Он развивал эту идею столь пространно и многословно, умоляя Бога не подвергать нас сорока годам скитаний по пустыне, что мы, стоя на натруженных ногах, готовы были заплакать от боли и усталости.
Как только он завершил наконец свою речь, я решительно и громко прервал прощальное "Аминь!", чтобы успеть воспользоваться паузой:
- Преодолев следующую возвышенность, мы должны повернуть на юг. Дети Израилевы не знали, куда направляются. Наверняка, у них не было карты. А у нас есть.
Глаза мистера Томаса, еще сомкнутые в благоговейном порыве, резко распахнулись и бросили на меня негодующий взгляд.
- Это богохульство, молодой человек! Воля Господня не сравнится с любой картой, и пути Господни непостижимы для умов смертных.
- Зачем приписывать Богу неблаговидные поступки? - невинно спросил я.
И тут же с удивлением услышал слова Эли:
- Обещания Божьи столь же сильны, как и кара. И кроме того, что-то не видно здесь золотых телец.
Наконец я увидел Линду, с которой из-за всех этих хлопот так и не смог за весь день переброситься словом.
- Здравствуй, - тихо обратился я к ней, и она резко обернулась.
- Здравствуй, Филипп, как дела?
- Хорошо, а ты как?
- Тоже неплохо.
- Послушай, я мог бы заняться этой повозкой, если кто-то подержит фонарь. Ты не поможешь мне?
Оглянувшись, Линда произнесла:
- Если Эли не будет возражать.
Эли не возражал. И вскоре, усадив Линду поудобнее на край пустой повозки и потеплее закутав ее ноги в покрывало, я дал ей в руки фонарь и несколько гвоздей. Щепки нужной длины я нарубил еще до ужина, так что оставалось только прибить их, и за этим занятием я мог свободно беседовать с Линдой.
- Я подобрал твой куст и твой узел.
При этих словах лицо ее просветлело от радости. Но из какой-то глупой преданности Эли, глупой и непостижимой для меня, она сказала:
- Это все из-за лошади. Пришлось разгружать кибитку. Понимаешь?
- Да, - кивнул я. - Понятно.
Я помешкал, как в былые времена, испытывая неловкость, не зная, что сказать дальше. Линда первая нарушила молчание.
- Иногда я сомневаюсь, стоило ли нам отправляться в это путешествие. А ты?
- Нет, я точно знаю, зачем сделал это.
- Ты доволен?
- Именно сейчас я доволен. А ты о чем-то сожалеешь?
- Порой я думаю... Если бы не вся эта спешка...
Я понял, что она говорит о своем замужестве, а не о нашем путешествии, и ждал, с жадностью пытаясь уловить какое-либо неосторожное, случайно оброненное слово. Но ничего подобного не услышал.
- Просто мне надоело жить так. У меня будет ребенок, ты уже, наверное, заметил - я так плохо себя чувствую и с Кезией невозможно ужиться.
- Охотно верю, - сочувственно сказал я.
- У нее такой острый язык. Эли не обращает на нее внимания и думает, что мне не стоит. Хоть бы кто-нибудь на ней женился.
- Ради тебя, Линда, я бы сделал все на свете, но только не это. И боюсь, на это никто не решится.
- Да, лучше бы кто-то из наших взял в жены Джудит Свистун. Она такая хорошенькая и добрая. Филипп, почему бы тебе не подумать об этом?
- Дай-ка гвоздь, пожалуйста, - перебил я, отворачивая лицо от света фонаря.
- Ну почему?
- Что почему?
- Почему ты не женишься на Джудит?
- Потому что не хочу, - упрямо сказал я. - Брак должен быть чем-то оправдан.
- Ты думаешь, что мое замужество было чем-то оправдано?
В голосе Линды сквозила печаль. И я осмелился спросить:
- А что, оно по-твоему не оправдано?
Вместо ответа она разрыдалась.
- Возьми-ка фонарь, - всхлипывая проговорила она. - Пойду прилягу.
Слезая с повозки, Линда запуталась в покрывале, которым я так бережно укутал ей ноги, и соскользнула в мои объятия. Я стоял, опьяненный ощущением мимолетной близости ее тела. Затем, вытащив платок, я вытер ей лицо, промокшее от слез.
- Глупенькая, ничего такого я не имел в виду. Только не появляйся перед Кезией с заплаканными глазами. Бог знает, что она может себе вообразить.
- Сейчас у меня всегда вот так, - раздраженно бросила она, резко выхватила у меня из рук платок и высморкалась. - Плачу по пустякам. Не стоит обращать внимания.
Линда ткнула платок мне в ладонь и неуклюжей походкой пошла прочь по неутоптанному снегу. Я продолжал свою работу. Обратившись к Свистунам, я велел им занять мою кибитку, а сам отправился в повозку Натаниэля, где провел полный скорби и печали час за чтением его бумаг.
Там оказалась карта, которую он всегда носил при себе, с которой постоянно сверялся, куда вносил изменения, была и небольшая кожаная сумочка, перехваченная ремешком, где я обнаружил несколько документов с печатью Новой Англии - список расходов, путевые записки о последнем путешествии, его завещание и письмо, адресованное мне.
Дата, стоявшая на письме, пробудила во мне смутные воспоминания. Послание это было составлено через день после той незабываемой ночи на борту "Летящей к Западу", когда Натаниэль читал поэтические строки о грядущей смерти. И тут нашли свое подтверждение мои смутные догадки. Там, в душном кубрике, пропитанном зловонием алкоголя и табака, наполненном гремящими раскатами залихватских песенок, которым так решительно положил конец Эли и отзвуки которых еще звенели в трепете мачт и парусов, именно там Натаниэль почувствовал прикосновение леденящего перста смерти на своем плече. Он знал, что дни его сочтены. И вот через несколько месяцев я могу отдать должное его энергии.
Заостренные буквы бежали по страницам:
"Дорогой мой Филипп,
ты назвал меня глупцом, и даже если мне суждено дойти до Наукатчи, даже если нога моя снова ступит на землю этой благословенной долины, все равно я буду считать себя глупцом. Но я чувствую, что не увидеть мне больше тех горных вершин, того серебряного потока, разрезающего луга, покрытые цветами. Я понимаю, что слишком поздно отправился в этот путь. Не я первый на этой земле, кто начинал то, что не суждено завершить, это не печалит меня, и мне не хочется навевать на тебя грустные мысли. Кто знает, может на небесах я возглавлю экспедицию херувимов и серафимов в какую-нибудь неведомую колонию за пределами звездного неба. Впрочем, это скорее похоже на дерзкие замыслы Люцифера. Строки этого завещания были написаны в Лондоне и являются совершенно законными. Я писал их в тот день, когда узнал о твоем решении присоединиться к нам. Ты увидишь, что я оставляю тебе все свое состояние, все принадлежащие мне земли и стада. Звучит несколько патриархально, осталось только завещать тебе своих жен и наложниц. А может, оставить тебе свою меховую мантию, как Илия?! В любом случае, Филипп, я завещаю все это тебе, потому что вверяю тебе самое главное - самые сокровенные мечты о земле, созданной человеческими руками и для человеческого счастья и радости. Место, где каждый будет свободен и равноправен или, по крайней мере, будет иметь возможность стать счастливым. Салем мне не пришелся по душе. Там я не мог бы чувствовать себя счастливым: меня не радует перспектива пребывания на священной земле Альфреда Бредстрита. Должно быть что-то среднее между распутством и унынием, между поклонением пороку и тиранией добродетели. Если мне не суждено найти этой золотой середины, поручаю это тебе.
Я верю в тебя, Филипп. Ты не слишком физически готов к суровой жизни этих мест, но ведь и я всегда тоже был хрупкого сложения и довольно слабым, но прожил достаточно долго, чтобы прийти к выводу, что могущество разума может превосходить силу мышц и что есть много разных видов отваги. Храбрость, которой ты не находишь в себе сегодня, придет со временем. И то, что у тебя есть сегодня, будет крепнуть и развиваться. Итак, покидаю тебя с самыми искренними пожеланиями успеха и счастья. Оседлав свою мечту, ты поймешь, что она стоит того, чтобы ее добиваться. Если это послание когда-нибудь попадет тебе в руки, ты поймешь, с какой любовью я относился к тебе. Теперь прощай навсегда.
