Татьяна Успенская - Шаман
«Таёжник! К Нине отнесись, как ко мне, она мне сестра, а может, и просто моя половина. Помоги ей, сбереги её!»
Он снова скомкал записку, не дочитав.
Очень захотелось курить, но руки вяло лежали на коленях.
Это когда же она успела?
В раскрытую дверь кабинета был виден стол, угол зелёной тахты. Серый, промозглый дождь, уже два дня сеявший с неба, проник сыростью в дом, присыпал вещи. Нинка любила сидеть в кресле. Кресла отсюда не видно. Может быть, он не заметил, а она сидит там? Вскочил, побежал в комнату. Кресло было пусто. Глубокая ямка образовалась в сиденье. Старое кресло. Давно хотел выбросить его.
Кеша прошёл в материну комнату, на кухню. Даже в уборную заглянул. Квартира была чиста и пуста. Вернулся в кабинет, закурил. Сел в Нинкино кресло, жадно вдохнул дым. Дым был горький. И всё равно вдыхал, раз за разом, беспрерывно.
Ничего не сказала, уехала, и всё. Ну и чёрт с ней! Жил без неё прекрасно и ещё сто лет проживёт.
Но то, что Нинка уехала без спроса, без его разрешения, то, что она сама решила уехать, а не он её отпустил, обескураживало. Разве у него нет больше власти над людьми? Ему казалось, Нинка бросится за него в огонь. Служить хотела ему. Ну и чёрт с ней.
Снова пошёл в кабинет, взял в руки конверт с её почерком. «Приходила Витина мать…» Выбросил сигарету, стал собираться. Принял душ, сменил рубашку, взял из холодильника Витино лекарство.
Дождь спадал с неба беспрерывно, мелкий, назойливый; морось проникала за воротник, жгла шею холодом — совсем осенний, неизбывный дождь.
Взяла и уехала. После себя оставила дождь.
Дверь в квартиру заперта. Сколько раз Кеша приходил сюда, всегда была открыта. Не успевал войти, раздавался Витин крик: «Дядя Кеша пришёл!», и старик семенил к нему навстречу, протягивал руки: «Наконец-то, батенька!»
Кеша нажал звонок, звонок не зазвонил. Пришлось постучать. Стук получился слабым, не стук, какое-то шуршание. Ему не открыли. Как же это получается: он сам пришёл и торчит на лестнице! Это всё Нинка. Она велела идти. Распорядительница. A его вовсе и не ждут. Он застучал что было силы, приговаривая: «Посмела, посмела, посмела ослушаться». И снова стояло в ответ молчание.
Его охватила злоба, необъяснимая, неуправляемая, такая, когда он может перебить все стёкла и проломить все двери, злоба к Вите, к его матери, а больше всего — к Нинке. Кеша замолотил в дверь ногами. Он бил дверь, как бьют, убивая, врага.
За дверью стояло молчание.
Ярость сменилась вялостью. Кеша опустился на ступеньку, уронил голову в колени. Хотелось курить, но он забыл сигареты. Сидел, не в силах пошевелиться, от ощущения беспомощности и злости снова налилась тяжестью голова.
Уехала. Взяла и уехала, словно он — это не он, а какой-нибудь обыкновенный мужик, от которого сам Бог велит уехать. Как она посмела!
Оторвать от колен голову, встать, спуститься по одному лестничному пролёту немыслимо трудно. И сидеть очень неудобно, хочется лечь, расправив руки и ноги.
— Вы что здесь хулиганите? — Срывающийся, чуть не визгливый женский голос обрушился на него. — Напился и ломится в квартиру.
Хотел спросить, откуда она знает, что он ломится, но оторвать голову от колен не смог.
— Я кому говорю, убирайтесь отсюда. Иначе позову милицию. Вы слышите? А ну, вставайте! — Видимо, женщина немного успокоилась, потому что её голос уже не дрожал и не срывался, она говорила теперь медленнее и смелее. — Не стыдно вам? Напились до бесчувствия. Вы, может, перепутали квартиру?
«Молодой голос», — привычно отметил Кеша. Поднял себя внутренним броском, впился в женщину взглядом. Она отступила.
«Кто вы? Что вам здесь надо?» — хотела спросить, вместо этого пролепетала:
— Простите.
Есть ещё в нём сила: женщина попятилась к своей двери, прижалась к ней спиной, беспомощно смотрела на Кешу.
— Просите прийти, а сами запираете двери.
— Это вы? Иннокентий Михайлович? — просияла женщина. — Это вы лечили Витеньку два года? Не видела вас ни разу. Папа хотел, чтобы я работала и училась, я была ж занята… Папа обожал вас. Вы спасли Витю. Он так ждёт вас! — Женщина пыталась открыть дверь, а ключ не попадал в замок. — Мы решили запираться, страшно. Я целый день на работе, Витя один, не сумеет защитить себя. Около него телефон. Он испугался стука и вызвал меня. Я работаю недалеко.
— Давайте я открою, — сказал Кеша.
Наконец они вошли в квартиру.
— Мама, это ты? — еле слышно спросил Витя.
— Дождались, Витенька, пришёл дядя Кеша. Сам дядя Кеша.
Женщина носилась по квартире, засовывала куда попало тряпки, задвигала стулья, утаскивала в кухню грязную посуду.
— Вы простите, Иннокентий Михайлович, я утром не успеваю убраться. Вечерами мы с Витей учим уроки. Совсем мало свободного времени. Только в обеденный перерыв я могу прихватить лишних полчасика. Так любезны учителя, приходят заниматься с Витенькой. В перерыв я впускаю их. Сама уберусь тут и снова — на работу.
— Дядя Кеша! — задохнулся Витя, замолчал. Заговорил спокойно: — Я не сомневался в вас. Я знал, что вы не способны бросить в беде. Я скоро буду учиться в настоящей школе, ведь правда, дядя Кеша? — снова сорвался Витя на детский вопль.
Кеша подошёл к мальчику. Витя очень осунулся, побледнел с тех пор, как они виделись в последний раз, но Кеша не мог разглядеть его хорошо, потому что вместо Витиного лица он видел Нинкино.
— Вы не сомневайтесь, дядя Кеша, я беспрекословно буду слушаться вас. Мама совсем выбивается из сил. Как вы понимаете, я должен поскорее выздороветь.
— У вас очень темно, — сказал Кеша. — Зажгите свет. — На Витину мать Кеша больше не смотрел. Он чувствовал: она стоит за спиной, готовая выполнить любое его приказание. — Сосредоточься, освободись от всего лишнего, — сказал Вите обычные первые слова. — Об уроках не думай, о дедушке не думай. Думай о своей силе. Ты можешь всё. В тебе скрыт источник энергии. Сейчас ты обратишь всю энергию, всю свою внутреннюю силу против болезни. Слышишь, Витя? — Кеша не обернулся к Витиной матери, протянул ей бутылку с лекарством, сказал: — Отлейте две столовые ложки, принесите.
За окном — дождь. Мелкий, осенний. Даже не верится, что все дни, что Нинка была здесь, солнце жило с утра до вечера. Нинка увезла солнце.
Привычным движением Кеша взял мальчика за руки, нашёл пульс в одной руке, другая осталась самостоятельной, не далась Кеше. Пульс правой руки был стремительный, глушил Кешу и не передавал гула Витиной жизни. Сильнее Кеша сжал тонкое запястье. Снова лишь внешний стук сердца, без тайной жизни крови, без её внутреннего течения и смысла. Кеша понял, что он оглох. Страх облепил тело и лицо липкой испариной.
— Вот, — женщина протянула рюмку с лекарством.
Кеша зло отбросил Витины руки.
— Пей, — приказал Вите.
Приказал себе: «Освободись! Не думай о дуре-бабе. Всё в порядке. Ты, как прежде, всемогущ!»
Но голову сжимал жёсткий обруч.
«Ерунда! — ерепенился Кеша. — Я всё могу!»
Уверенно, резко, со злой силой сдавил податливые Витины руки. И снова не произошло соединения с Витей.
Всегда так естественно, само собой совершалось сцепление двух организмов: здорового, сильного — Кешиного и напряжённого, напуганного, больного — пациента! Сразу в Кешу проникала чужая жизнь, он начинал слышать кровь больного: её голос, её дыхание. Она гудела в Кеше. По участкам, поражённым болезнью, кровь проходила трудно, задерживалась у неожиданной преграды, толкалась в Кешу бедой. Яркий свет в мозгу обозначал здоровые органы больного, тьма и внезапная остановка открывали болезнь. Кеша видел печень, изрытую алкоголем, сморщенные почки, заблокированный позвоночник…
С самого детства в нём эта сила. Необъяснимое счастливое забытьё в чужой беде. Радость чужой болезни. Кеша, как пьяница — рюмки, ждал этой связи с больным — своего прозрения. Только в эту минуту он был невесом, его не было вовсе, было лишь открытие новой тайны. Именно в эту минуту в нём рождалась энергия — весь солнечный свет сосредотачивался в нём одном и щедрым потоком из него переливался в больного. Кеша видел, как этот живительный свет подступает к больному органу и либо проваливается, как в омут, в чёрную гниль, растворяясь там, либо пробивает больные клетки и очищает их. Нужно пробить, обязательно нужно пробить болезнь. Но для этого он, Кеша, должен перестать ощущать себя, должен забыть Нинку.
Дед вёл его по утреннему лугу. Кеша подпрыгивал, пытаясь вырваться из объятий росной ледяной травы. Короткая рубашка не защищала — Кеша словно в ледяной воде шёл.
— В тебе — зелёный цвет, в тебе — рассвет, в тебе — роса, в тебе — сила, — твердил дед.
Куда вёл его дед на грани ночи и дня, зачем, Кеша не помнит. Помнит беспредельный луг с травой его роста, воду реки, у которой стояли с дедом, полумесяц рождающегося солнца со свечением неба над ним, ледяное пробуждение природы к дню — мокрой травой и мурашками тела, дедовское бормотание: «В тебе нету зависти, в тебе нету жадности, в тебе нету злобы, в тебе нету тебя, есть вода, снег, птица, свобода — сила».
