Луиза Вильморен - Письмо в такси
Наверное, щедрая душа Марселины благотворно сказывалась на здоровье мехов: ее норковые шубы и лисьи накидки были в три раза пышнее, чем те же меха, что носили ее подруги.
Небо запоздало благословило союз Дубляр-Депомов, подарив им дочь, которой теперь было восемнадцать. Она звалась Нану и заслуженно вызывала вожделение своей свежестью и внешностью богини Помоны, только испанской, — более, чем своим тройным приданым. Она одевалась в шерсть или хлопок, носила распущенные волосы, обедала в кино, а по ночам пила виски на какой-нибудь дискотеке.
— Это лошадка, сбежавшая из времени, которое бежит от меня, — разъясняла Марселина Дэдэ.
— Я не в силах удержать девушку, которая следует средневековой моде. Она и ее друзья говорят на неизвестном языке, в котором полно иностранных слов, и я восхищаюсь тем, что они понимают друг друга.
Нану желала бы разорить своего отца; она стыдилась его манеры выставлять напоказ свои деньги, но она любила мать, которую богатство не лишило сердца, и лишь из нежности к ней соглашалась проводить с родителями выходные в их поместье в Солони, где был довольно красивый сад, особенно в сумерках. Она прогуливалась там однажды вечером с тройной собакой, когда перед домом остановилась машина. Оттуда вышла Сесилия, и Нану тотчас подбежала к ней.
— Народу много? — спросил Гюстав.
— Вся компания и ни одного незнакомого лица.
— Где они?
— Они? В этот час они принимают ванну. Десять ванн по покойнику в каждой.
Особенность собраний у Дубляр-Депомов заключалась в их одинаковости. Они были точной копией друг друга вне зависимости от времени года; что в апреле, что в декабре. На этих вечерах Сесилия, как могла, старалась соответствовать пожеланиям Гюстава; она отвечала улыбками на комплименты мужчин, пыталась участвовать в беседе женщин, которые, впрочем, ничего не могли ей сказать и находили ее эксцентричной. Исполнив свой долг, она шла к Нану, которая поджидала ее, чтобы вместе посмеяться над только что разыгранной ею комедией, а главное — чтобы засыпать ее вопросами об Александре Теке, ее кумире.
В тот вечер Сесилии было не до смеха. Мысль о потерянном письме не выходила у нее из головы, а последствия ее рассеянности казались ей просто страшными. Сославшись на усталость, она поднялась к себе в комнату сразу после ужина и позвонила Александру в Биарриц:
— Ты дома? Какая удача! Ты один?
— Да, я работаю.
— Я написала тебе вчера письмо, ты его получил?
— Нет.
— Если получишь, позвони мне, это очень важно.
— Будь спокойна.
«Нет, нет, нет, никогда, — подумала она, — я не смогу спать с этой мыслью». Перед сном она приняла снотворное, а проснувшись на следующее утро, сказала мужу:
— Еще одно воскресенье будет влачиться, никого не увлекая.
Он смотрел на жизнь иначе:
— Ну же, дорогая, встряхнись!
В деревне, когда ты не у себя дома, сон бродит вокруг уже после полудня. Наверное, лишь из опасения захрапеть в гостиной гости сразу после кофе пошли прогуляться. Пока мужчины открывали весну, разговаривая о сентябре и начале охотничьего сезона, их жены, шедшие следом, обменивались адресами массажистов и жаловались на печень или печень мужа. Их послушать, так природа была убийцей: приходилось остерегаться и капусты, и петрушки, а есть белую фасоль — просто самоубийство. Еще они сетовали на недостаток прилежания к учебе у сыновей. «Мой, твой, ее, — говорили они и приходили к выводу: — Их отцы не могут найти к ним подход».
Сесилия, которая обычно не отказывала себе в удовольствии слушать их и упражняться таким образом в искусстве диалога, в тот день решила составить компанию Марселине Дэдэ, чем обрадовала Гюстава:
— Ты слишком часто ею пренебрегаешь. Воспользуйся тем, что ты устала, чтобы быть вежливой, и не забудь повторить ей все то хорошее, что я думаю о ее муже.
Встревоженные и влюбленные (а всем известно, что любовь — это тревога) выбирают самые кружные пути, чтобы поговорить о том, что их занимает.
— Такой дом, как ваш, наверное, привлекает воров, — сказала Сесилия Марселине. — Вас могут ограбить в ваше отсутствие.
— О, когда я не здесь, я ничего не боюсь, — отвечала та. «Значит, надо отсутствовать», — подумала Сесилия.
— …а потом, видите ли, мне самой не нужно воровать бриллианты, чтобы купить себе рогалик с маслом, так что мне жалко воров. Они интересные люди, уверяю вас, и поэтому я предпочитаю оставаться на своем месте. Это сорвиголовы, спортсмены, акробаты; они занимаются очень опасным ремеслом, но какое у них будущее, у бедняжек?
— Есть такие воры, которые могут воровать без опасности для себя. Что вы думаете, например, о людях, способных присвоить себе найденную вещь?
— Ах, не путайте божий дар с яичницей. Эти жалкие личности не воры, а просто нечестные люди.
— Что бы вы сделали, Марселина, если бы нашли какую-нибудь драгоценность?
— Отнесла бы ее в полицейский участок.
— А письмо?
— Ах, письмо бы я прочитала. Признаюсь вам: любопытство — моя милая слабость. Я подслушиваю у дверей, подглядываю в замочную скважину и не противлюсь соблазну читать чужие письма. Это сильнее меня, и я многое узнала именно таким образом.
— Да, но представьте, что это вы потеряли письмо…
— Ах, Сесилия, дорогое дитя, с какой легкостью вы строите несчастье! Чтобы я тревожилась из-за потерянного письма, это должно быть любовное письмо, а чтобы я написала любовное письмо, у меня должен быть любовник. Любовник, какое чудо!
Гюстав, который не пошел на прогулку, а говорил о делах с Дубляр-Депомом в соседней комнате, зашел в гостиную за сигаретой.
— Любовник? — повторил он.
— Да, какое чудо! Сесилия начала роман: я, наконец, изменяю мужу и теряю письмо, которое написала любовнику. Мы дошли до этого места.
Гюстав посмотрел на жену, та показалась ему смущенной, и он, озабоченный, вернулся к своим разговорам.
Гуляющие вернулись, размахивая руками и крича во все горло. Принесли чай и десерт, который подавала Нану в костюме гаучо. Помогавшая ей Сесилия чувствовала на себе неотступный взгляд Гюстава. Поскольку ни та ни другая не играли в карты, а все рассаживались за игорными столами, они обе сели в уголке гостиной, где могли вдоволь шептаться, попивая крепчайший виски. Гюстав играл рассеянно и проиграл равнодушно, а потом, когда наконец все пошли переодеваться, зашел вместе с Сесилией в ее комнату, где та, с мнимой непринужденностью, распустила волосы и начала раздеваться.
— Что это еще за история с письмом? — спросил Гюстав. — Мне кажется, нет ничего удивительного в том, что я усматриваю связь между твоим потерянным письмом и словами Марселины.
— О, конечно, в этом нет ничего удивительного, но неужели ты думаешь, что, если бы у меня был любовник, я рассказала бы об этом ей, а она, сделавшись моей наперсницей, захотела бы меня скомпрометировать?
Подозрительность Гюстава не могла ничего противопоставить логике такого рассуждения, однако он не сдавался:
— А каким образом ваша беседа приняла столь двусмысленный оборот?
— Ну просто я поразмыслила и расстроилась. В письме, которое я написала Александру, был, как ты знаешь, сюжет фильма или пьесы, и меня тревожит мысль о том, что какой-нибудь нечистоплотный субъект может присвоить его и продать. Я спросила Марселину: «Что бы вы сделали, если бы нашли письмо?» Она ответила, что прочитала бы его; тогда я сказала: «А если бы письмо потеряли вы?» Выяснилось, что для нее ценность может представлять лишь любовное письмо. Любовь — это было ей по душе; это ей тем более нравилось, что она видела в чувстве благовидный предлог для измены Дэдэ, и, когда ты вошел, она вовсю радовалась своим фантазиям.
Гюстав рассмеялся.
— Ну и как, сочинили вы конец этого романа?
— Если бы мы сочинили конец, мы бы сочинили весь роман. Ты нас прервал, и мы к этому уже не возвращались.
Она вошла в ванную комнату, Гюстав последовал за ней и, пока она принимала ванну, ходил взад-вперед.
— Роман… роман… будем проницательны, — бормотал он. — Марселина теряет любовное письмо, которое попадает мне в руки; если я честен, я отнесу его на почту; если я нескромен, я его прочитаю, а если я нечестен, я постараюсь использовать его в своих целях; но как бы я смог извлечь из него выгоду, если я знаю лишь имя получателя?
— А если адрес отправителя отпечатан на бумаге или написан на обороте конверта?
— Какая неосторожность! Марселина в опасности! Я навожу справки, иду к ней и, если она отказывается платить, угрожаю передать драгоценный документ в руки ее мужа. Впрочем, я могу предпринять то же самое с ее любовником, который трепетал бы при мысли, что я могу ее скомпрометировать. Письмо — не собака, его отправляют по почте, и я-то знаю, что если бы мне принесли письмо, которое я написал и которое можно было бросить в ящик, я сказал бы себе; «Дело темное, придется платить».
