Наталья Голубева - Судьбы изменчивые лики
«Алена, красавица Алена… Кто бы мог подумать, что их род опоршивит какой-то голодранец, прижитый Хавроньей невесть от кого», — думал Игнат в минуты отчаяния. Хоть и судачили по деревне, что произошло это не без помощи и участия князя Федора Паскевича после ее наведывания Новобелицы да Слободы, куда она ходила на заработки и где полным ходом шли работы на некогда Румянцевском дворце, это ничего не меняло. Игнат часто всматривался в Василя. В нем было что-то такое внешне неуловимое, что отличало его от других деревенских парней. Безотцовщина, безземелье, случайные заработки Хавроньи ворожбой… Одним словом голытьба. Все это должно было обозлить парня. Ан нет. Со стороны казалось, что Василь вовсе не тяготился своим положением и даже чувствовал себя достаточно уверенно среди тех, кому он вовсе был не ровня. Но к нему, как ни странно, и относились как к равному. Василя звали на все деревенские посиделки, куда собиралась местная молодежь, а в дни ярмарок в Больших Стрелках и вовсе лучшего танцора было не сыскать. Вихрастый, с роскошной копной вьющихся темно-русых волос, стройной фигурой, выправкой скорее напоминающей потомственного офицера царской армии, а не крестьянского паренька, синими лучистыми глазами, он был не просто красавцем. После заработков на Смоленщине Василь и вовсе преобразился. Хромовые сапоги, темно-синие галифе, атласная рубаха, сшитая косовороткой, выделяли его из привычной среды крестьянских парней. Он был объектом повышенного внимания и для местных девиц. А еще Василя любили за легкий характер, за какую-то бесшабашность, за то, что даже в самых сложных жизненных обстоятельствах у него хватало сил на шутки. Вот только к земле у него не было никакой тяги. Да и Хавронья все жаловалась, что толку от него никакого в хозяйских делах нет. Все больше книжками интересуется. Сам грамоте выучился по каким-то случайным образом появившейся в их хате Малой энциклопедии Государства Российского. Сам выучился лихо играть и на гармони, которую приноровился выпрашивать после деревенских танцев у Сержука, местного признанного гармониста. Пока прибирались в хате, да с девками разбирались, Василь старательно пытался воспроизвести услышанные за вечер мелодии, но на свой особый лад, более душевно, а в некоторых местах и надрывно. А потом, как-то незаметно его стали просить подыграть то у одних, то у других, да по разным поводам, когда Сержуку было некогда. Особенно хорошо он исполнял падеспань и мазурку, чем нарушал привычный репертуар деревенских танцев, на которых все больше отплясывали польку.
А теперь и вовсе обуяла его страсть к городской жизни, после того как он частенько стал наведываться в город на заработки. Да только ли на заработки. Он с радостью принял новую власть, ее законы и жизненные принципы. Революционные лозунги и обещания перемен увлекали его все больше и больше. Во всем этом было столько романтики! Вот и теперь, уже который месяц, в село глаз не кажет, только и приходят изредка весточки то из Гомеля, то из Быхова.
Игнат по-своему переживал случившееся. Он ненавидел Василя за то, что тот появился в их жизни, опозорил их род. Он возненавидел свою дочь, свою Алену, когда-то такую любимую, за то, что поддалась легковесному увлечению, пренебрегла традициями семьи. Как гордился он ее красотой, тем, что вышла она такая ладная. А теперь все пошло прахом. Когда же проходил гнев, он пытался разобраться в причинах того, что произошло с ним, с его семьей, с Аленой. Иногда ему даже становилось по-своему жаль этого Василя. Может, потому вырос он таким, что не удалось ему ощутить в своей недолгой жизни это ни с чем не сравнимое чувство хозяина, хозяина на своей земле. Поэтому и не дано было ему полюбить землю, почувствовать ее дыхание, душу, понять всю ее многоликость.
Игнат всегда с трепетом, с каким-то ни с чем не сравнимым обожанием, относился к земле. Как любил он взять в свои ладони горсть родной земельки, ощутить теплоту, которая исходила от нее, прижать пригошню к сердцу, словно дитя, и вдыхать только ей присущие запахи. Он разговаривал с ней, когда прикасался к ее поверхности, определяя, готова ли она зачать новую жизнь и взрастить нужный людям урожай. Игнат испытывал наслаждение, когда осторожно, боясь нарушить собранный по песчинкам покров, разгребал то тут, то там землю, чтобы услышать биение ее жизни, которая дававшей жизнь житу, колосящемуся переливами тяжелых колосьев, сочным травам, крепкому люпину, всем этим запахам, которые пьянили и без которых нельзя было просто представить и свою жизнь. Вот только что же будет с Аленой?
Это жито, то расходящееся золотистыми волнами, играющее разноцветьями, синевой то тут, то там появляющихся васильков, то волнующееся под тяжестью колосьев, как бы напоминая, что пришло время отдать людям такой долгожданный хлеб, взращенный их заботами и трудом. Эти бескрайние просторы полей, начинающихся прямо за околицей родного села. Это ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда можно идти и идти нескончаемыми родными просторами и каждый раз, вглядываясь в знакомые с детства места, не переставать удивляться их красотам. Эти неповторимые, такие особенные ароматы, которые рождали гречишные поля и сочные травы. И Василь, ее Василь, рассекающий молодым сильным телом колосящиеся волны жита, устремляющийся, распахнув свои объятья, навстречу ей, Алене. А потом этот струящийся, уходящий ввысь полуденный зной, сродни сладострастию, и эта расслабляющая нега после любовных страстей здесь, на свободе, втайне от людских глаз, деревенских судов и пересудов.
Как невыносимо становилось от осознания того, что больше нельзя прикоснуться к этим сильным колосьям, собрать в охапку только что сжатое жито, благоухающее живительными запахами, утонуть в только что скошенной траве и забыться после долгих трудов в пьянящих ароматах страсти.
Здесь, на краю земли, хотелось выть, стонать от безысходности, от понимания того, что вряд ли удастся еще когда-нибудь пройтись родным полем, руками коснуться утренней росы, умыться ее прохладой, и жить томительным счастливым ожиданием, ожиданием встречи с ее единственной любовью, таким желанным Василькой.
Опять зацветали пионы, в межскалье отвоевывая сначала себе право на жизнь, а потом, напитавшись соками этой земли, распускаясь копами алых бутонов, буяли яркими красками, преображая скалистые горы. И только земля была истинным успокоением. Сначала она охранила их семью, потом помогла выжить, и теперь радовала своими красотами, создавая настроение и забирая печаль.
Алена который раз приходила и приходила к этим местам, к этой поляне, сплошь усыпанной не только яркими купами пионов, но и сказочной красоты колокольчиками, совсем не такими, какие росли у них за околицей, — нежными, воздушными, а высокими, с сильными стеблями, напоминающими скорее густые заросли, и вовсе незнакомыми саранками, корзиночками, которые искрились непривычными красками. Алена все всматривалась и всматривалась в это многоцветие красок, вдыхая ставшие за столько лет знакомые запахи. Переходя от одного кедра к другому, прикасаясь к ним руками, нежно поглаживая ладонями будто в знак благодарности за посланное спасение, она начинала слышать совсем другие звуки. Из глубин памяти наплывали и наплывали сначала звуки, потом слова, затем образы.
После длительного этапирования, вытолкав из вагона, их погрузили на телегу и везли, пока была возможность ехать. Вечерело, густая мрачная пелена быстро опускалась на землю, стеной обступал густой лес, через дебри которого они продирались уже с трудом. «Всем остановиться!» — вдруг раздался приказ конвоира. Сбросив с телеги вместе с нехитрым скарбом, почти в ночи их оставили посреди мрачной поляны, окруженной наступающим со всех сторон лесом, обессиленных, обреченных на верную гибель. Эта поляна стала их первым пристанищем тогда, холодным страшным днем начала осени. Замершая, словно камень, чужая земля, будто умершая здесь, на самом ее краю, в одиночестве брошенная и забытая всеми… Недалеко от этих мест заканчивалась узкоколейка, а с ней, казалось, заканчивалась и жизнь, всякая связь с внешним миром.
«Почему нас оставили в живых, не расстреляли тут же?» — этот вопрос Алена задавала себе уже много лет, особенно тогда, когда к ней приходили воспоминания о тех страшных событиях. Что-то уже стерлось из памяти, какие-то детали наоборот становились более отчетливыми. Но одно она помнила всегда: у нее не было страха. «Эти глаза…» Они стояли напротив друг друга в полной тишине: одни, готовые навсегда уйти из этого мира, другие, пытавшиеся справиться с собой, сделать выбор. Что тогда помешало нажать на курок конвоиру, с виду совсем еще неоперевшемуся юнцу? Алена так и не могла понять. Страх? Возможно он не смог сделать первый в своей жизни выстрел, выстрел в людей, в крошечное существо, которое словно понимая всю трагичность ситуации, перестало плакать и тихо прижалось к материнской груди. Возможно этот человек успокаивал себя тем, что они и так погибнут в этой глуши. Нет. Он ведь наверняка знал, что с ним могут сделать за неисполнение приказа. Глаза… Эти глаза. Алена читала в них то смятение, то непонимание, даже жалость и какое-то участие, когда его взгляд скользил по ее лицу, переходя на Алеську, который затаился в ожидании чего-то очень страшного. И только биение его крошечного сердечка оддавалось болью в материнском сердце Алены. Конвоир, постояв еще так какое-то время, резко развернулся и быстро зашагал в сторону телеги. Алена только и успела заметить то облегчение, с которым вздохнул уже совсем немолодой крупный мужчина, судя по его жупану, видно из местных, который все это время придерживал лошадь и наблюдал с нескрываемым волнением за всем происходящим.
