Маргрит Моор - Серое, белое, голубое
«Ты видела лошадь?» — крикнула мне мама, когда шум от процессии затих за мостом, — она не заметила, что я часто-часто вздыхаю, лишь гораздо позднее с моих губ сорвалось: «У него на руке был браслет…»
И после, когда я жила уже по другую сторону океана, были и другие, постоянно кто-нибудь был, мне нетрудно извлечь их из памяти, тех, что подавали мне знаки, далекие и близкие одновременно, как звезды над торговой улицей после дождя, — я старалась обернуться, замедлить шаг, чуть обождать, несмотря на холод… Учительница в начальной школе в свитере из ангорской шерсти, отбивающая такт перед классом, мальчик, проехавший мимо на велосипеде с окурком в зубах, высокий темноволосый красавец — отец подружки, и мой первый мальчик, мне было тринадцать, когда ему вдруг пришло в голову показать мне нечто у себя в комнате.
«Ну как?» Он ждал от меня ответа, стоя рядом в расстегнутых белых брюках. На что я, испытывая чувство обжигающей новизны, ответила: «По-моему, колоссально» — и сразу отошла к зеркалу поправить волосы. Ох уж эти мои добрачные романы! Вся эта сумятица, птички в чернильно-синем небе, физическое недомогание и пластинка с песней Азнавура… Je ne ferai pas mes adieus…[8], все это было не лишено притягательности, но я постепенно становилась все более молчаливой. Итак, любовные порывы были мне свойственны. Все же, оглядываясь назад, случившееся по-прежнему кажется мне невероятным: именно тогда, когда у меня был дружок, тот, с кем я делила стол и постель, жизнерадостный поклонник, который часто меня смешил, звал меня «зайчиком» и однажды, похитив на грузовике, полном яблок, отвез в кафе с бильярдом «Монплезир», — именно в то лето, повторяю, я, как колоду карт, решилась вручить всю свою свободную, таинственную жизнь единственному мужчине, голландцу с выгоревшей шевелюрой. «Скажи, пожалуйста, ты все играешь и шалишь, а, если серьезно, что ты думаешь по поводу моих рисунков и картинок? Недурны, правда?»
А роскошное лето тем временем шло на убыль, искрясь и сверкая. В начале осени он заявил: «Все настоящие художники работают в Европе». Я кивнула утвердительно и посмотрела в окно. У корней магнолии сидела на корточках мама и растирала в ладонях торф.
В гостях у матери Роберта я была похожа на привидение. Сидела, закинув ногу на ногу, улыбалась и пила чай в маленькой гостиной, где мне все было чужим. Сидевшая напротив собеседница пыталась мною командовать — взглядом принудить меня к действию. Ее чашка была пуста, вероятно, мне следовало поухаживать за ней? А пока моя рука тянулась к чашке, я мысленно путешествовала по комнате, скользила взглядом от предмета к предмету, по мебели, комнатным растениям, разным безделушкам, вот, скажем, цветные фотографии детей и внуков, внуки — это ее страсть, болезнь, портреты развешаны в рамочках вокруг небольших настенных часов с подвесными гирьками. А мужей нет, один проштрафился, и его прогнали, другой не оставил потомства. Дойдя до окна, я мысленно прижалась щекой к стеклу. Оно было гладкое и холодное, а легкий запах спирта гармонировал с пейзажем с чайками и фонарными столбами за окном. Интересно, будет ли дождь? Нет, не похоже.
— Разрешите, я возьму вашу чашку.
Я опустилась на диван, чтобы пообщаться еще немного с этой женщиной, с этой матерью, чей родительский инстинкт уже много лет назад угас. Я сказала:
— Сегодня днем я ненадолго заходила к Элен.
Она рассеянно кивнула.
— Элен, — повторила она и сомкнула губы, словно прислушиваясь к отдаленному звуку. Помолчав, наконец спросила: — Ну и как тебе у нее понравилось?
Я улыбнулась и развела руками — что за вопрос? Золовка, высокая и радушная, как всегда, горячо обняла меня и, махнув кудрями по моим щекам, втолкнула в гостиную — стол к обеду был уже накрыт. Она сказала:
— Давай садись, дети скоро придут, вот кекс с изюмом, вот бери молоко и — ах, да! — еще торт, у меня еще есть половина сливочного торта, как хорошо, Магда, как здорово, что ты пришла!
И, насилу успокоившись, она встала, широко расставив ноги, посмотрела мне прямо в глаза и, зардевшись, с глазами, потеплевшими от нежности, выпалила:
— Ну, как там мой братик?!
Я взяла десертную вилку и принялась за торт.
— Все хорошо. Поехал в Вену. Ты уже знаешь, что на прошлой неделе он спас кошку? Даже ботинки не снял, прямо так зашел в воду, в хорошем костюме, — в пруд, где утки плавают…
— Да брось ты!
Элен покатилась со смеху, хохотала преувеличенно громко, раскатисто, что называется, обезумела от счастья. Я с любопытством наблюдала за ней. И вдруг словно меня что-то осенило, я зримо различила образ любимого, промокшего до нитки брата, в ее голове, словно в химической реакции, сливающийся с сотнями, тысячами воспоминаний юности, чуть нарушая их строй и слегка убавляя их яркость. Что ж, так бывает, ничего странного. Но я ощутила потребность встать с места, опереться взглядом на что-то реальное: сарайчик во дворе сиял яркой зеленью после покраски, на руле велосипеда устроился воробей. «Надо уходить», — подумала я. Ударил серебряный колокол.
— Полчетвертого, — сказала, хмурясь, старуха, она не скрывала раздражения и была права. Мне пора было уходить, сматываться, еще чуть-чуть — и начнется мигрень. Какое-то заблуждение удерживало меня здесь многие годы. Мне суждено было уживаться с этой родней, с этими небесами, с этими улицами. Они были окружающими меня тайнами, пусть бледными и небольшими, но все так или иначе связанными с мужчиной, к которому я питала глубокие, но, увы, немного театральные чувства. Сегодня я восстанавливаю нормальное соотношение между собой и всей этой цепью случайностей. Если поторопиться, я еще, возможно, успею на поезд в Париж.
Я встала и обошла кругом стол, чтобы расцеловать свекровь на прощанье.
— Не провожайте меня. Я сама закрою.
Запах лаванды, идущий от ее кожи, чуть было не заставил меня произнести ставшую привычной фразу: «Завтра до обеда Роберт заедет за вами». Но я вовремя прикусила язык и с милой улыбкой вышла из комнаты.
В третий раз за день я надевала плащ. Отведя его полы в стороны, я оглядела свою фигуру в зеркале: рост метр шестьдесят восемь, не слишком худая комплекция, красное платье и туфли с перепонками. Лицо задумчивое. Может быть, я хочу понять, что осталось от меня настоящей? Когда я подняла руки, чтобы поправить прическу, я почувствовала, как по запястью скользнул коралловый браслет. В следующий миг старая нить, на которую были нанизаны кораллы, порвалась.
Лишь в Роозендале я очнулась от своего обморока. Кто-то отодвинул снаружи дверь купе, трое человек, как и я до этого, искали, где бы им притулиться. Маленького роста лысый мужчина, подросток в солдатских ботинках и женщина с фарфоровым личиком кивнули мне в знак приветствия и стали снимать пальто. Раздался свист, шипенье, почти бесшумно тронулся поезд. Мы видели задние стены домов, рекламный щит, изображавший человека с лошадью, фабричный комплекс из красного кирпича и затем поля, они отодвигались, пропадая вдали, становясь все темнее, майский день быстро подходил к концу.
Когда проехали Брюссель, официант пригласил нас обедать. В вагоне-ресторане мы положили руки на ослепительно белую скатерть и под влиянием вина, да-да, горячего жаркого из птицы и вина, вскоре болтали вовсю, доверительно понизив голос. Лысый мужчина поведал, что любит на рассвете носиться по лесу и перепрыгивать через рвы, на что женщина, рассмеявшись, рассказала, что сама не знает почему, но обожает все розовое — розовые цветы, розовые скатерти, розовые солонки, а я в свою очередь описала им Бульвар Астрид: если спускаться вниз по набережной, то по одну сторону будет ряд пансионов с облупившейся краской, по другую же — морские шхуны. Тут в разговор вступил юноша, и мы узнали о том, что он вел судебный процесс против собственного отца, сегодня утром суд огласил решение — процесс он выиграл, но перед лицом Фемиды он вдруг повел себя по-идиотски.
— Я сидел и всхлипывал, распустил нюни, как осел!
Мы налили ему еще, а потом выслушали исповедь лысого мужчины, которую он, как будто и сам удивляясь, подытожил следующими словами: «Мда, в сущности, совершал одни ошибки, представьте себе только — все было ошибкой!..»
— «Все» — это слишком много, — обронила женщина, разглядывая кончики своих пальцев. — Но «ничего», пожалуй, слишком мало.
После того как я рассказала, что провела юность в Канаде, потому что ничто больше не удерживало мою мать, потерявшую мужа, ничего более не говорили ее сердцу ни дома деревни, ни их жители, соблюдающие свои обычаи, ни ее родня, принадлежащая к враждебному немецкому племени, они стали ей вдруг совершенно чужими, и, знаете, как бывает, — в один прекрасный день вдруг покидаешь свой дом… Итак, после того как я все это рассказала, мы решили вернуться в свое купе. Женщина потушила свет, закрыла дверь купе и устроилась среди подушек. Двое мужчин тоже откинулись, выдвинув вперед колени. Под непринужденный храп и свист моих попутчиков я сидела и смотрела в окно.
