Жозеф Кессель - Дневная Красавица
Первая мысль, которая пришла Северине в голову после короткого забытья, вернувшего ее к прежним переживаниям, была о том, что Юссон успел все рассказать и что Пьер не хочет возвращаться домой.
— Я не хочу никого видеть, — сказала она.
— Нужно, мадам, — настаивала горничная таким тоном, что Северина тут же направилась в гостиную.
Практикант из больницы был очень бледен.
— Мадам, — сказал он, — произошел несчастный случай, который просто никто не в состоянии объяснить.
Он замолчал, подыскивая слова и надеясь, что его прервут, но его не прервали. Суровое выражение, застывшее на лице Северины, внушало ему страх.
— Успокойтесь, ничего непоправимого, — быстро сказал он. — Вот… Серизи ударили ножом в висок.
— Кого?
Северина бросилась к практиканту так стремительно, что тот едва осмелился повторить:
— Серизи.
— Моего мужа? Пьера? Вы ошибаетесь.
— Я работаю с ним уже целый год, мадам, — с печалью в голосе сказал практикант, — и я люблю его, как все его у нас любят… Да, его ударил какой-то тип, который, кстати, арестован. Вашего мужа тут же привезли к нам в отделение. Разумеется, пока он еще без сознания, но сердце… в общем, у него много шансов поправиться. Мы предупредили профессора Анри, нашего патрона. Я думаю, сейчас он уже там. Я провожу вас, мадам.
Даже подойдя вплотную к Центральной больнице, Северина все еще отказывалась верить, что в этой самой больнице, где Пьер прооперировал столько тел, он сам вдруг оказался всего лишь телом, препорученным заботам белых халатов. Она узнала подъезд, где ждала Пьера в тот день, когда впервые отправилась на улицу Вирен, и это воспоминание только усилило ее неверие в происходящее. С такой степенью точности заколдованный круг замыкается только в дурных снах.
Однако она увидела профессора Анри, и защищающее ее облако рассеялось. Она несколько раз ужинала у него вместе с Пьером и теперь вспомнила, с какой трогательной радостью Пьер, разговаривая с ним, старался повторять слово «патрон» — единственное слово, в котором как нельзя лучше сочетались симпатия и глубокое уважение. От этого всплывшего в памяти слова вместе с неповторимой интонацией Пьера она чуть не упала в обморок: ведь раз профессор здесь, раз он идет к ней… Северина не успела додумать свою мысль. Врач уже держал ее руки в своих ладонях. Это был нервный человек маленького роста, сумевший остаться удивительно молодым. Эта моложавость придавала ему уверенности и позволяла избегать излишней осторожности в обращении с людьми.
— Милая моя, не теряйте самообладания, — сказал он. — Я отвечаю за его жизнь. Что касается остального, то здесь что-то определенное можно будет сказать только завтра.
— Я могу его видеть?
— Разумеется. Но он еще не пришел в себя. Завтра картина немного прояснится.
Практикант провел Северину к Пьеру. Она вошла уверенным шагом, но хотя воображение ее и было готово ко многому, сейчас она смогла дойти лишь до середины комнаты. Ей помешали приблизиться отнюдь не забинтованный лоб и не восковой цвет кожи Пьера. Помешала какая-то неестественная неподвижность его конечностей и лица, это не походило ни на сон, ни на смерть, — бессильная, вялая неподвижность, от которой все тело Северины пронизала долгая дрожь, вызванная не только жалостью и ужасом, но и чувством мучительного сожаления и еще — Северина потом не признавалась себе в этом никогда — чувством отвращения. Неужели вот эта инертная, дряблая масса с обвисшим ртом, с опавшими, а не просто опущенными веками и есть прежде всегда такое подвижное и решительное лицо ее мужа? Было почти физически тяжело смотреть на эту расслабленную плоть, еще утром лучившуюся щедростью молодости.
Северина не могла знать, что угрожает Пьеру, но в его чертах она прочитала, что наказание, на которое она его обрекла, обрело еще более жестокую форму, отчего ее бросало в холод.
— Я больше не могу, — прошептала она. — Мне нужно выйти.
За дверью ее ждал человек.
— Извините меня, — сказал он, — что я расспрашиваю вас в такую тяжелую минуту, но мне поручено расследование. Ваш муж пока еще не в состоянии говорить, может быть, вы могли бы что-нибудь объяснить.
Северина оперлась о стену. Ее вдруг поразила мысль, до этого не приходившая ей в голову. Она — сообщница Марселя, и ее арестуют.
— Ну, господин следователь, — воскликнул практикант, — откуда же мадам знает! Вам же господин Юссон сказал, что метили в него и что доктора Серизи ударили случайно.
Он отвел комиссара в сторону и сказал ему тихо:
— Я понимаю, это ваш долг, но все-таки пощадите эту несчастную женщину, не беспокойте ее хоть какое-то время. Они так друг друга любят, она же еле держится на ногах.
Северина посмотрела вслед комиссару, с трудом понимая, что пока ее оставили на свободе. Потом робко спросила:
— Вы говорите о Юссоне, вы его видели?
— Да я же, кажется, уже сказал вам, мадам…
Северина смутно припомнила, что по дороге в больницу практикант что-то рассказывал ей, но тогда ее сознание оказалось неспособным что-либо воспринимать. Она попросила его повторить. Только тут она с ужасающей ясностью установила для себя последовательность событий, начиная с того самого прыжка Марселя. Северина прокусила себе губу, чтобы не застонать: «Это я, я направила удар».
И, словно чувство ответственности за все произошедшее вдруг усиливало опасность, которой подвергался Пьер, она прошептала:
— Он умрет.
— Нет, нет, я вас умоляю, успокойтесь, — сказал практикант. — Вы же слышали, что сказал патрон. Серизи выкарабкается, это бесспорно.
— Почему же он не шевелится?
— После такого удара это естественно. Но жить он будет, в этом я вам клянусь.
Северина почувствовала, что хотя это заверение и было искренним, но оно не снимало всех ее тревог. Но какое имело значение, сколько продлится выздоровление и будет ли слишком неприятным лечение, если Пьер все-таки будет жить.
Остаток дня она провела у постели больного. Он был по-прежнему неподвижен. Иногда Северина, охваченная испугом, склонялась над ним, слушала его сердце. Оно тихо билось. Тогда она успокаивалась и запрещала себе думать о странном бездействии его мышц.
Когда начало смеркаться, профессор Анри пришел сменить повязку и осмотреть рану. Северина невольно подняла глаза на это темное отверстие. Через него вытекала самая дорогая для нее кровь и, может быть, что-то еще более драгоценное. Она видела оружие, которое проделало эту дыру. Раздеваясь, Марсель всегда клал под подушку револьвер и нож с бежевой роговой ручкой. Северина держала его в руках, поглаживая стопор.
У нее застучали зубы.
— Лучше будет, если вы пойдете домой и попытаетесь уснуть, — сказал профессор. — За Серизи будет хороший уход, я гарантирую. А вам… вам понадобятся силы завтра. Завтрашний день многое решит… Речь здесь идет не о жизни, но… В общем, посмотрим. Идите отдохните.
Она повиновалась с каким-то тайным удовлетворением. Однако домой не пошла. У нее возникло глухое, неодолимое желание, которого она испугалась лишь в тот момент, когда назвала шоферу адрес Юссона. Некий закон мощного тяготения нес ее к этому человеку, с которого все началось, которым, казалось, все должно было и кончиться, к единственному человеку, который знал о ней все.
Едва Северина увидела Юссона, как тут же поняла, что тот ждал ее прихода.
— Я знал, — отсутствующим голосом произнес он.
Он провел ее в гостиную, полную роскоши и покоя. Хотя лето было в самом разгаре, в камине полыхали дрова.
Юссон сел напротив огня, опустил вниз длинные кисти рук.
— Ничего нового, так ведь? — спросил он таким же отрешенным голосом. — Я только что звонил в больницу. Там сейчас определяется цена моего спасения.
Северина молчала, но у нее уже возникло и постепенно начало усиливаться необычное ощущение внутреннего благополучия. Юссон был сейчас единственным человеком, общество которого она могла выносить, и он произносил те единственные слова, которые она была способна воспринимать.
Юссон смотрел то на огонь, то на свои руки, которые постоянно подносил к огню. Такое было ощущение, что он хочет их там расплавить. Он продолжал:
— Когда он упал, у меня тут же появилась уверенность, что он не умрет. В воздухе витало нечто худшее.
Он с трудом поднял глаза на Северину и спросил:
— Вы были настолько уверены, что я расскажу?
Молодая женщина ответила лишь легким взмахом ресниц.
— Как вы его любили, — немного помолчав, сказал Юссон. — Человеку вроде меня такое неведомо… И я допустил эту ошибку. Я не предполагал, на что может толкнуть подобное чувство…
Северина внимательным взглядом выразила согласие. «Ему не дано было понять того, что было во мне хорошего, — подумала она. — А Пьеру не дано было понять плохого… Если бы он догадался, то, может быть, удержал бы меня или стал бы лечить. Но, если бы он догадался, он не был бы Пьером».
