Татьяна Успенская - Шаман
— Эй, ведьма, остановись. — Голос Кеши был весел и зол одновременно. — Все бабы одинаковые, все до одной, только позови. Не ерепенься.
Нина резко обернулась к нему.
— Не на мне, — сказала она. — Не на мне, — повторила тихо, — срывай свою злость. Я тоже человек. Меня тоже нужно спрашивать, чего хочу я.
Кеша повернулся, пошёл от неё.
Сколько ходила по городу, она не знает. Когда ноги уже не могли больше идти, взяла такси.
Денег с собой не было, она попросила таксиста подождать, побежала наверх. Долго звонила. За дверью стояла тишина.
Шли минуты. Сейчас таксист поднимет на ноги весь дом!
Наконец дверь распахнулась.
— Оля! Оленька! — Дочка стояла перед ней в лифчике и трусиках, угловатый подросток, пахнущий травой. Забыв о таксисте, Нина опустилась на колени, уткнулась в горячее Олино тельце. — Доченька.
Оля стала гладить её волосы, плечи, спину. Ладошки замирали, крепко прижимались к Нине — оградой от всех бед и несчастий.
Вспомнила о таксисте, понесла деньги.
Таксист спал, припав головой к рулю. Не знала, будить — не будить. Наполненная Олиным теплом, жалела.
Ночь, свет луны и похрапывание шофёра… Всё-таки коснулась его спины, отдала деньги. Едва добралась до своей тахты, тут же уснула.
Она не слышала, когда Кеша пришёл, как лёг рядом, — спала.
А проснувшись утром, глядя на его опухшее лицо, вдруг чётко осознала, что потеряла его: самостоятельная, она ему не нужна, а такой, каким он показал себя в эти дни, не нужен ей. Долго разглядывала его — опустошённая, чужая сама себе, ждала, когда проснётся.
Он проснулся, скользнул по ней равнодушным взглядом, зевнул, тут же вылез из-под простыни. Одевался, не глядя на неё.
— Кеша, — позвала она. — Я всё думала, этот полковник хотел тебе сделать хорошее. Ты, Кеша, зря с ним так. Вы не поняли друг друга. И он — хороший. И ты. Ты к деньгам равнодушен, я понимаю, но…
Кеша вышел из комнаты.
8
Прошло ещё три дня. Все три — словно близнецы. Кеша перестал ходить за травами, спал до десяти, до трёх принимал больных. Потом все вместе обедали, и Кеша шёл в спортклуб. Как-то она спросила: «Почему ты не ходил туда каждый день на прошлой неделе?» — «У меня были отгулы», — равнодушно ответил он. Что же, может быть, и правда. И отгулы бывают, почему бы и нет? Особенно после длительных поездок. Она знала, Кешина команда перед её приездом только-только вернулась из-за границы. Вечерами, все три дня, Кеша приходил поздно. «Тяжелобольные у меня», — объяснял. Приходил очень усталый. Перебросившись с ней несколькими вялыми словами, тут же засыпал. О Вите она больше не напоминала, уверенная, что Кеша давно у него побывал.
Оля с утра до вечера просиживала в комнате Александры Филипповны — всё читала.
Заговаривала с Ниной Александра Филипповна. Нина не понимала, чего она хочет, пожимала плечами, уходила с книжкой в своё кресло. Книжку открывала, но читать не могла, разглядывала аккуратные строчки.
Наступил четвёртый день, если вести отсчёт от встречи с полковником в ресторане. Воскресенье.
Она ждала этого дня. Ей казалось, именно сегодня произойдёт перелом. В воскресенье не должно быть больных, и они с Кешей проведут целый день вместе.
Нина проснулась рано, готовая к разговору с ним. А Кеша наспех принял ванну, побрился, съел свою обычную картофелину, помидор с огурцом и сказал, что уходит.
Нина как раз собиралась в ванную. Она остановилась с полотенцем в руках на пороге его кабинета.
— А как же… — хотела было спросить и не спросила. Закусила губу, шагнула в ванную, заперлась. Припала головой к двери, так стояла до тех пор, пока не хлопнула дверь.
Когда вышла на кухню, Александра Филипповна оттирала кастрюлю. Лилась вода, на плите кипели травы. Оля уткнулась в книжку. Почувствовав на себе Нинин взгляд, нехотя подняла глаза, натужно улыбнулась, подхватила книжку, ушла в комнату. Не то жалость, не то осуждение унесла на лице.
— Пойдём со мной в церкву, — певуче сказала Александра Филипповна. — В церкви душа помягчеет, вся блажь повыветрится.
Эти простые слова Нина неожиданно услышала. Присела к столу.
Александра Филипповна жевала губами, жалостно поглядывала на Нину.
— Хочешь облегчиться?
— Как?
— Вызови прошлое.
— Как?
— Заладила: как, как? Закрой глаза, скажи себе: «Девчонкой стань» — и увидишь того, кого любила в детстве.
Нина честно закрыла глаза, честно сказала себе: «Стань девчонкой».
Серенькое небо, серенькая морось. Людей нету. Только серый цвет дня. Сорок пятый год. Осень.
Зажмурилась ещё сильнее. Погнала прочь осень.
Явилась Варька. Тощая, в драном тоненьком пальтишке, синяя, с круглыми глазами, как совёнок. Суёт пленному кусок хлеба и кулёк с семечками, а сама — голодная.
— С Варей мы учились десять лет, от первого до последнего класса. — Неожиданно Нина принялась рассказывать Александре Филипповне и про детство с Варькой, и про пленного немца. — Варька всегда весёлая, что бы ни случилось, всегда смеётся. — Нина запнулась, замолчала — в этом году Варька ни разу при ней не смеялась.
— Вот видишь, полегчало. А я всё слышу от Кеши — «Илья», «Варя», а какие они, добиться не могу. Ты, доченька, давай ещё о чём-нибудь расскажи.
Почему-то, без всякой связи с прошлым и будущим вспомнила день, когда провалилась на экзамене в университет. Ничья, нигде, ни для чего. Страх перед пустотой и собственной ненужностью. На недолго вырвала её из ненужности никому девочка с красными бантами и снова, уйдя с мамой, погрузила в пустоту, ещё более ощутимую, чем до встречи.
Ощущение вернулось очень точное — пустота жизни. Будущее темно.
— А может быть, тогда, в тот день, когда я провалилась в университет, а девочка потеряла маму, у меня вовсе не беда была, а радость? — неожиданно спросила Нина Александру Филипповну. — Может быть, мне нужно было провалиться в университет, чтобы увидеть ту девочку в тот яркий день, чтобы испытать зависть к тому, как девочка лижет мороженое, и купить мороженое себе? — настойчиво говорит Нина. Кто знает, может быть, свобода от всех обязательств, солнце и молодая сила, гонявшая её тогда по раскалённым улицам Москвы, и были жизнью, той главной жизнью, для которой человек предназначен своим рождением? — Скажите, а что такое жизнь? — Жадно Нина ждёт ответа от Александры Филипповны.
— Пойдём со мной в церкву, — снова певуче позвала её Александра Филипповна. — Без церквы не успокоишься, я вижу. А там ответишь на все вопросы.
— Скажите мне, как жить? Я ничего не понимаю. Я без Кеши не могу.
— Мужик есть мужик, что с него возьмёшь? Не мучься из-за мужика.
Нина сидела так же, как сидела в первый день, истуканом, без движения. Слова получались сами, равнодушные, оторванные от неё.
— Я никак не могу его понять. Иногда мне кажется, за ним идёт солнце. А поступки его не согласовываются, я не могу его понять, — повторила она. — Расскажите, какой он был маленький, пожалуйста. — Нина укутала плечи полотенцем, потому что плечи озябли.
Александра Филипповна долго молчала, жевала губами, думала.
— Кеша сейчас в переломе. Был один Кеша, стал другой, — сказала сердито. Оборвала себя, злую, заговорила ровно: — В детстве сперва походил на всех. Пацан как пацан. Только сильно понятливый был сызмальства. Один мужик в нашей деревне рубанул себя топором по ноге. А как Кеша остановил ему кровь, мужик — бежать. Испугался шибко, не столько своей раны, сколько Кеши. Стоит пацан, до колена не достаёт, Кеше-то всего пять лет было, бесштанный, в рубашонке, и быстро, быстро что-то лопочет, кровь и встала…
Мерный голос Александры Филипповны успокаивал Нину. Так она и думала, так и представляла себе. Не от ума умный — от земли. Кешина сила — от земли.
— Зубы заговорить, грыжу… это ему раз плюнуть, лё-ёгко ему всё было. Дед часто заместо себя посылал Кешу. И люди ничего… попервоначалу только ворчали, а потом и сами стали звать. Легко с ним говорили. Пойдём в церкву, Нина, иссохнешь!
Кастрюля блестит, теперь Александра Филипповна подтирает пол, её голос глуше.
— Опосля я про него перестала что-нибудь знать, как он вошёл в возраст. Учился в школе, остальное время — с дедом. А я работала, на заводе, сурьёзная была у меня работа. Завсегда, сколько себя помню, висела на Доске Почёта. Всё было ничего, пока не помер мой мужик. Тут и повернулась жизнь. Надьку родила раньше времени. И пришлось мне работать в две смены. В общем, что говорить, Надька росла у Кеши на руках, таскал всюду за собой — и на свои курсы, и в клуб. А я кормила их.
— Не о том вы, не то.
Александра Филипповна кивнула:
— Твоя правда. О «том» трудно сказать. Был Кеша один, стал Кеша другой, я уже сказывала тебе. Злу поддался. Поверил, что одно зло кругом. — Александра Филипповна стала руки мыть после кастрюль и тряпок.
