Мор Йокаи - Золотой человек
- Ах так? Ну это другое дело! Десять тысяч мер чистой пшеницы по двенадцать форинтов тридцать крейцеров за меру это будет сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, дочка, садись ко мне на колени; небось умаялась с дороги? Наказывал мне еще что-нибудь мой дражайший, незабвенный друг?
- Он поручил мне передать вам, чтобы вы самолично присутствовали, когда станут опорожнять мешки: боялся, как бы не подменили зерно.
-Как же, как же, прослежу самолично! А где судно с зерном?
- Неподалеку от Алмаша, на дне Дуная.
- Как это- на дне? Что за чепуху ты несешь, Михай?
- Судно наскочило на топляк и затонуло.
Господин Бразович оттолкнул Тимею и в сердцах вскочил с места.
- Мое замечательное судно, доверху груженное отборным зерном, затонуло? Ах разбойники, ах душегубы! Небось все пьяные были в стельку? Ну, вы мне за это дорого поплатитесь! Рулевого велю заковать в железа, а остальные от меня и гроша ломаного не дождутся. С тебя же, Михай, взыщу залог - плакали твои десять тысяч форинтов. Судись - не судись, назад не получишь!
- Цена вашему судну всего шесть тысяч, и оно со всем снаряжением застраховано в триесткой страховой компании, - невозмутимо ответил Тимар. - Так что вы никакого ущерба не потерпели.
- Не твое собачье дело! Я с тебя потребую компенсации за lucrum cessans8. Знаешь, что это такое? Ну коли знаешь, так сообразишь, что все твои десять тысяч до последнего крейцера уйдут на покрытие моих убытков.
- Ну это уж моя забота, - спокойно возразил Тимар. Об этом мы в другой раз потолкуем, дело терпит. Зато надобно спешно решать, как быть с затонувшим грузом. Ведь чем дольше зерно под водой останется, тем больше убыток будет.
- Плевать я хотел на это зерно!
- Стало быть, не желаете его принять. Не желаете самолично присутствовать, когда мешки будут опорожнять?
- На черта мне это нужно! Какого дьявола я стану делать с этой горой подмоченного зерна? Не переводить же десять тысяч мер пшеница на крахмал или солод? К черту ее!
- Черту она тоже не нужна, но пшеницу, во всяком случае, следует предложить к распродаже, окрестные мельники, владельцы фабрик, откормщики скота купят, да и крестьяне хоть по какой-нибудь цене возьму на посевное зерно. Судно ведь и так разгружать придется. Хотя бы какую-то часть денег вернем.
- Ах денег!.. (Заветное словцо вопреки ватным затычкам достигло-таки купеческого слуха.) Ну хорошо. Выдам я тебе завтра утром письменное поручение объявить к распродаже пшеницу, всю чохом.
- Желательно сегодня, чего же до завтрашнего дня добру портиться!
- Да сам Господь бог не заставит меня вечером бумаги составлять.
- Я загодя обо всем позаботился. Вот готовое поручение, вам только нужно подписать. Перо и чернила у меня тоже при себе.
Последняя фраза заставила госпожу Зофию вмешаться.
- Не вздумайте в моей комнате чернилами пачкать! - взвизгнула она. - Здесь ковер на полу постелен. Ступай, муженек, к себе в комнату и брызгай чернилами, сколько угодно! И не смей здесь с челядью ссориться, я этих холуйский перебранок у себя не потерплю. Это моя комната!
- А дом этот - мой! - возопил всемилостивейший господин.
- А Комната - моя!
- Здесь я хозяин!
- А я - хозяйка!
Эти крики и визг принесли Тимару известную пользу: господин Бразович сгоряча, дабы показать, что он - истинный хозяин в доме, схватил чернильницу и подписал поучение на распродажу.
Но после того как Тимар получил бумагу, супруги дружно на него накинулись и - один басом, другая - визгливым голосом - вылили на него такой ушат хулы и грязи, что впору было снова нырять в Дунай отмываться.
Правда, госпожа Зофия прохаживалась насчет Тимара обиняками: бранила вроде бы мужа, как-де, тот не боится доверять этакому грязному оборванцу, нищему пропойце. Отчего не послать на распродажу кого-нибудь другого из своих судовых комиссаров? Ведь этот прихватит денежки, да и был таков, пропьет или в карты спусти, разве можно положиться на такого ненадежного человека?
А Тимар под этим яростным шквалом обвинений держался с тем же спокойствием, с каким у Железных Ворот противостоял жестокому ветру и грозным молниям.
Но вдруг заговорил и он;.
- Желаете принять наличные деньги, что принадлежат сироте, или мне передать их городской попечительской управе? (Слова эти явно напугали господина Бразовича.) Если желаете, пойдемте в ваш кабинет и уладим все дела там; я ведь тоже не люблю холуйских перебранок.
От такой неслыханной грубости и хозяин дома, и хозяйка вмиг онемели. Обычно это средство успешно действует на всех горлопанов: заставь их принять из рядную порцию грубости, и они вмиг излечатся. Оба супруга тот час угомонились. Бразович, взяв подсвечник, сказал Тимару: "Ну, ладно, бери деньги и пойдем". А госпожа Зофия сделала вид, будто бы ее застали в преотличнейшем расположении духа, и любезно обратилась к Тимару: "Ах, Михай, не выпьете ли прежде стаканчик вина?".
Тимея в изумлении наблюдала эту сцену; речи она не понимала, а сопровождающие ее жесты и смену выражений лица истолковать была бессильна.
Приемный отец целует - обнимает ее, сироту, а в следующую минуту отстраняет от себя, вновь заключает в свои объятия и снова отталкивает. А как кричат наперебой эти двое на человека, который с таким спокойствие выстоял против смертельной опасности и бури, и стоило ему произнести всего лишь несколько слов, да и те ровным, бесстрастным тоном, как оба враз стихают, пасуя перед ним, как пасовали омуты, острые скалы и вооруженные солдаты.
Из всего, что тут говорят, она, Тимея, ни слова не понимает. А человек, кто последние месяцы был ей верным хранителем, кто ради нее трижды измерил водные глубины, единственный, кто говорит с ней на ее родном языке, сейчас уйдет насовсем, и она больше даже голоса его не услышит.
Но ей довелось еще раз его услышать.
Прежде чем переступить порог комнаты, Тимар обернулся и сказал Тимее по-гречески:
- Барышня Тимея, вот еще ваша собственность.
С этими словами он вытащил из кармана плаща коробку сладостней.
Тимея подбежала к нему и, взяв коробку, поспешила к Атали, с приветливой улыбкой протягивая ей гостинец, привезенный для нее из далекой страны.
Атали открыла коробку и презрительно фыркнула:
- Фи, как противно пахнет розовой водой! Точь-в-точь как от служанок, когда они по воскресеньям в церковь собираются.
Слов Тимея не поняла, зато брезгливую гримасу уразумела и очень расстроилась. Она попыталась было угостить турецким лакомством госпожу Зофию, но та сослалась на больные зубы, ей, мол, нельзя есть сладости. Тогда, вконец расстроенная, она угостила лейтенанта. Тот пришел в восторг, один за другим отправил в рот три засахаренных ломтика, и Тимея, глядя ему в глаза, улыбалась благодарной улыбкой.
Тимар же стоял в дверях и смотрел, как улыбается Тимея.
Затем Тимея сообразила, что надо бы и Тимара угостить турецкими сладостями. Но Тимар уже ушел.
Вскоре старший лейтенант тоже откланялся.
Будучи человеком воспитанным и учтивым, он поклонился и Тимее, что было ей очень приятно.
Вскорости воротился господин Бразович, и в комнате теперь были все свои.
Между господином Бразовичем и госпожой Зофией закипела свара; обменивались любезностями они вроде бы по-гречески, и Тимее иногда удавалось разобрать отдельные слова, но в целом речь их казалась ей более чуждой и непонятной, чем те языки, в которых она не понимала ни слова.
А разговор меж супругами шел о том, как поступить с этой свалившейся на их голову девчонкой. Все ее наследство -двенадцать тысяч форинтов золотом, ну и та малость, что удастся выручить за намокшее зерно. Этой суммы недостаточно для того, чтобы воспитать из нее такую барышню, как Атали. Госпожа Зофия полагала, что следует ее приучить к работе по дому: к кухне, к уборке, стирке-глажке, - такое умение ей в жизни пригодится. Все одно при таком убогом приданом ей не составить лучшей партии, чем какой-нибудь писарь или судовой комиссар, а для него куда лучше, если жена воспитана как служанка. Однако господин Бразович на эти уговоры не поддавался: что скажут люди? Наконец они избрали золотую середину: в глазах света выставлять Тимею не прислугой, а приемной дочерью. Есть она будет вместе с ними, но и прислуживать за столом тоже станет. К корыту ее не поставишь, зато стирать свои платья и тонкое белое белье Атали - ей вполне по силам. И шить пусть учится, только не в людской будет сидеть, а на господской половине. И Атали она сможет помогать при туалете, это ей будет вроде забавы. Ночевать она станет не с прислугой, а в одной комнате с Атали. Дочке все равно нужна своя горничная. А в награду за это наряды, которые Атали уже надоели, перейдут Тимее. Девица с двенадцатью тысячами приданого должна возносить хвалу небесам за такую участь.
И Тимея была довольна своей участью.
После огромной, непостижимой ее уму катастрофы, выбросившей ее на чужую землю, она, подобно покинутому на произвол судьбы ребенку, льнула к каждому, с кем оказывалась рядом. Тимея была доверчива и услужлива, как и подобает юной турчанке.
