Марк Криницкий - Маскарад чувства
Начинала бить лихорадка.
Как хорошо, что у Клавдии уехал муж. Клавдия казалась ей теперь самой подходящей. Она не удивится ни позднему посещению, ни вообще ничему. У ней можно будет лечь на кушетку в гостиной и плакать.
Потом вдруг мучительно вспомнилась растерянная фигура Ивана, его просьба о пощаде.
— Нет, нет, ни за что!
Она могла простить его поездку «туда», даже помириться с этой отвратительной сценой где-то там, в номерах (об этом она старалась не думать). Это было неизбежно и она нашла в себе героизм и ясность мысли. Да и потому, что это было внешнее. Хотя, правда, и внешнее марает что-то в душе, но это — неизбежность.
Оглянулась. Ехали мостиком. Скоро дом, где живет Клавдия.
— Ах, скорее.
Еще несколько мгновений, и она не будет в состоянии жить.
Главное, грязь и обман, вечная грязь. Неужели это и есть жизнь?
Этот страшный смех на крыльце и этот отчетливый стук каблуков, потому что она без калош, прямо на извозчике «оттуда». О, о!
Но, может быть, он от отчаяния? Что же из того?
Нет прощения! Ах, этот ужасный смех! Эти ужасные женщины!
Она старалась представить себе как можно яснее ужасное существо с белою, покрытою головой, но черты ее лица только мелькнули в тени, и вся она выступила на миг точно невыносимый, отвратительный кошмар.
Как он мог? Как мог? Значит, вот он какой. Иначе бы она никогда не знала. Как хорошо!
Хотелось смеяться, но слезы переходили в истерический плач. Нехорошо на улице, хотя ведь тут пусто и извозчик больной и старый.
Захлебываясь, она вбегает по лестнице на третий этаж и звонит.
Звонок долгий, заглушенный, предрассветный. Боже, ее не слышат! Она звонит еще и еще. Шаги за дверью.
Голос Клавдии тихий, встревоженный. Она прямо с постели. Милая! Ей хочется задушить ее и покрыть поцелуями. Отворите же!
— Кто это? Ты? Что это значит? Сейчас.
Долгое молчание.
Лида нетерпеливо дергает дверь, берется руками за голову, прислоняется к холодной клеенке.
— Ведь это чудовищно!
Старается осмыслить поступок Ивана. Нет, он просто развратен, как все мужчины. Поспешил утешиться. А может быть, и раньше…
Щелкнул ключ. Что это? Клавдия еще не спит?
— Отчего ты одета? Сейчас уже четвертый час…
— Ах, моя милочка, какое тебе в сущности дело? Что такое у вас или с тобой? Я ничего не понимаю.
Лицо у нее недовольное, расстроенное и какое-то смешное. Она в ночном декольтированном пеньюаре.
— Что у вас произошло?
Не глядя, она ловит сзади руками половинки дверей и притворяет их спиною. Из каждого атома ее лица смотрит нетерпеливое раздражение.
— Милочка, ведь сейчас люди спят. Но, впрочем… в чем дело?
Лида понимает, что в чем-то ей помешала. На вешалке блестит позументами и металлическими частями военная шашка. У зеркала — белые скомканные замшевые перчатки. Пахнет мужскими офицерскими духами. Смешнее всего то, что на вешалке нет шинели.
Она оглядывается, видит на стуле у окна фуражку с желтым околышем, и лицо ей заливает краска.
Правда, ведь Клавдия не скрывает от нее своего свободного образа жизни, но все-таки…
— Да, фуражка, — говорит Клавдия. — Боже, какие эти мужчины дураки. Ну, все равно. Ты понимаешь. В чем же дело? Говори.
Она подходит к ней вплотную и берет за руки. Лида не может выговорить ни слова и боится отнять свои руки, чтобы не обидеть подруги. Лицо у Клавдии в красных пятнах, старательная прическа волос спутана на темени и у висков, и передние кнопки желтого пеньюара застегнуты косо и через одну.
Клавдия внимательно вглядывается в нее и говорит быстро, шепотом и оглядываясь. Иногда она смеется. Голос у нее неприятно охрипший.
— Понимаешь, я думала: это Сергей. И хотя, конечно, я нимало не стесняюсь. У него самого сейчас есть артистка из цирка…
Она грубо засмеялась.
— Противная такая еврейка с намазанными губами и бровями… Но не в том суть. Раз мы свободны, то… Мне только неудобно, что в квартире. Он мог приехать!
Она сложила шалашом ладони, сделала круглые глаза, подвела сжатые губы к носу и присела.
— Вот был бы комуфлет! Иди в спальню мужа. Я сейчас выпущу моего пленника. Да что у тебя, что? Что ты так чудно стоишь?
Лида продолжала в смущении смотреть на нее. Ей бы хотелось уйти, но она была уже не в силах.
— Можно мне присесть на стул? — попросила она, чувствуя, что слабеет.
Ей было гадко идти дальше передней. Противный запах резкого одеколона и папирос душил ее.
— Что-нибудь с тобой? — спросила Клавдия, нагибаясь и делая такое лицо, какое делают детям.
Лида сдвинула молча брови.
— Но в чем же дело?
От нее самой противно пахло папиросами.
— Извини, душка, меня за беспорядок в туалете.
Она перестегнула верхнюю кнопку.
— Так, не надо расспросов, — попросила Лида.
— Вот оно что! Но послушай, милка, зачем так трагично? Слушай, я проведу тебя в кабинет мужа, да? Ты посидишь там немного? Я только провожу моего гостя; милая моя, прежде всего не нужно отчаиваться!
Это она сказала с таким трагическим пафосом, что Лида в другое время, наверное, расхохоталась бы. Она повлекла ее коридорчиком в кабинет Сергея Павловича.
— Итак, я сейчас к твоим услугам. Могу с тобой плакать хоть целую ночь. Но, по правде, детка, ты сегодня сильно невовремя. Тише, тише! Пожалуйста, сиди. Если дружба, то дружба.
Она замахала на Лиду выхоленными, розовыми руками в браслетах и убежала вприпрыжку.
В ее низкорослой, слишком быстро располневшей фигурке было что-то, несмотря на всю ее внутреннюю незлобивость и доброту, невыносимо отталкивающее.
Лида решила досидеть тут, не двигаясь с места, до света.
Только бы кончилась эта гадкая ночь с ее невольными мерзкими приключениями.
Зажав уши пальцами, чтобы не слышать звуков, доносящихся из передней через коридор, где были слышны голоса, она повалилась лицом на сиденье дивана и замерла.
XVI
— Ну вот и я, — сказала Клавдия.
Лида не знала, как с ней говорить. Лицо у Клавдии было потухшее. Она вяло забралась на диван с другого конца и подобрала ноги.
— Расскажи, что у тебя.
Она зевнула. Лида молчала, с невольным любопытством разглядывая ее.
— Осуждаешь?
Закинув руки за голову, она потянулась, точно усталая, наигравшаяся кошка. Грудь ее противно выпятилась. Она была без корсета. Когда она подпрятывала под себя ногу, Лида заметила, что туфли у нее были надеты прямо на голую ногу.
Она покраснела до слез и отвернулась.
Клавдия вскочила с дивана, нашарила на письменном столе папиросы и спички и, прихрамывая, вернулась на диван.
— Хочешь? — спросила она, протягивая папиросу Лиде.
Это напомнило ей гимназические годы. В сущности, ведь Клавдия всегда была такой. Этого можно было ожидать.
— Но однако же, что с тобой? — сказала она, закурив и выпуская густые струйки сизого дыма через нос. — Господи, до чего ты меня напугала.
— Но почему? Ведь вы с мужем дали друг другу полную свободу?
Лиде было приятно поймать подругу на противоречии. Когда сходились, они всегда спорили.
— Как сказать; ты, моя дорогая, многого не понимаешь. Все-таки дом. Представь, если бы Сергей привел сюда с собой какую-нибудь. Я бы первая вцепилась ей в волосы.
— Это глупо, — сказала Лида с раздражением: — Раз свобода, то свобода. Не все ли равно: изменяет тебе твой муж в доме или за стенами дома.
— Ну да, потому что ты девушка и многого не понимаешь, а объяснить тебе трудно. Прежде всего, это противно. И потом… все-таки дом — такое место… знаешь, нейтральное. Дом только для нас двоих.
— Тогда ты не любишь мужа, — сказала Лида с раздражением, думая о своем. — Разгадка очень проста.
— Сережку? Нет, я его люблю. Только он очень глуп. Ты знаешь, он сейчас влюблен в эту еврейку из цирка и (только прошу между нами) уехал за нею в Одессу. Я убеждена, что она смеется над ним. Такая дрянь. Разве эти дряни могут любить? Она только его обирает.
Губы у нее брезгливо опустились в уголках, и в глазах был сухой блеск.
— Все-таки ревнуешь, — сказала Лида, волнуясь. — Все это страшная ложь… вся эта ваша хваленая свобода. Это, по-моему, один разврат.
Клавдия захохотала. Ломая пальцы, чтобы заглушить внутреннюю боль, Лида продолжала говорить. Ей хотелось самой себе доказать собственную правоту.
— Если любишь, то нельзя уступить того человека другой… даже отчасти…
Клавдия оставила папиросу и внимательно, с ироническим любопытством поглядела на Лидию.
— Значит, харьковские счета еще не ликвидированы?
— Я порвала с Иваном.
— Вот как.
В лице Клавдии изобразилась скука. Ее любопытство было уже удовлетворено.
— Ах, эти девические романы, слезы, — сказала она, устало привалившись к спинке дивана, — и, наверное, кругом виновата ты сама.
