Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
Нельзя сказать, что зарубежные гости вовсе не замечают этих непонятных с их точки зрения ухищрений. Замечают, но вопросов не задают, лишь задирают еще выше на лоб свои японские, и без того высоко прочерченные брови. Хотя, казалось бы, за время действия договора должны были бы привыкнуть и не к такому. По мнению Роберта, эта заторможенность восприятия говорит о непроходимой тупости и ограниченности зарубежного человека.
— Посмотрите на этих человекообразных роботов, дорогие чуваки и чувихи, — говорит он, тыча указующим перстом в потолок, как будто высокобровые японцы засели где-то на люстре. — Они же могут жить только по инструкции. Их общество бесчеловечно. Для них алкоголизм — болезнь! Это же подумать только! А для нас? Для нас это всего лишь образ жизни, один из нескольких возможных, причем отнюдь не самый худший. Таких людей, как Димыч, там называют «джанки», от слова «джанк», мусор, никому не потребный обломок. А у нас? А у нас он потребен даже в самом непотребном своем состоянии. У нас он уважаемый человек, важное звено в цепи общественного производства.
Где он, кстати, этот Робертино? Анька смотрит на часы: без двадцати двенадцать, скоро обеденный перерыв. Скоро, уже совсем скоро… Она вприпрыжку возвращается в комнату к Ирочке.
— Шпрыгин не звонил?
— Звонил… — апатично откликается дюймовочка.
— Ну? Да не молчи ты! Что он сказал?
— Говорит, выходите…
— Ну, тогда надевай сапоги, чего ты расселась? Давай, Ируня, давай, пошевеливайся…
Анька вытаскивает из сапог влажные газетные жгуты; внутри еще чувствуется неприятная сырость. Хорошо хоть носки успели просохнуть на батарее. Ох, надо бы новые, надо бы, надо бы… А вот дубленочки стыдиться не приходится. Она встает перед зеркалом, поворачивается боком, потом другим — красота! Ему понравится. Хотя, похоже, она нравится ему в любом виде, а больше всего — вообще без одежды.
«Наверно, он уже проснулся, ждет… — Анька глубоко вздыхает. — Ничего, подождет чуть-чуть. Крюк невелик — вот только сдам Димычу с рук на руки Ирочку и Роберта, и сразу туда, на Гатчинскую. Слово-то какое красивое: Гатчинская… Гатчинская…»
— Ты же сказала пошевеливайся, а сама перед зеркалом крутишься… — говорит Ирочка.
Она уже оделась и ждет.
— Идем, идем. Где перфоленты?
Анька сует Ирочке круглую коробку с лентой, другую берет себе, для солидности. Свобода свободой, а приличия приличиями. Проходная. Вахтер призывно машет из-за своей загородки:
— Эй, Денисовна!
— Да, Иван Денисович?
— Вы уж, товарыши, старика не забудьте, если где что…
— А как же, Иван Денисович, само собой, Иван Денисович…
Перед вахтером стоит огромная алюминиевая кружка с черным-пречерным чаем. На тыльной стороне Иван Денисычевой ладони — восход солнца над морем. Море обозначено черточками, а небо, как ведомость, покрыто мелкими галочками чаек. Или чаечками галок.
Робертино поджидает их на полпути к корпусу ЗПС. Вид у него довольный: червонца хватило аж на пять пузырей, потому что портвейн был по рупь девяносто семь, такая удача.
— А закуска? — ахает Анька. — Я ж тебя просила!
— Ты что, мать? — обижается Шпрыгин. — Есть и закуска, целая буханка. Ты ведь сама сказала: бери черняшку. Я и взял. Рупь девяносто семь на пять, плюс четырнадцать коп за хлеб, еще и копейка сдачи осталась. Вот, Ируня, пожалуйста.
Он демонстративно протягивает копейку Ирочке, та смотрит на Аньку непонимающим взглядом.
— Роберт, отставить шуточки! — командует Анька. — Копейку можешь взять себе. На чай без сахара. Пошли, быстрее.
К двери координатографного зала она подходит одна, оставив друзей ждать поблизости в коридоре. К Димычу нужен особый подход, иначе ничего не получится. Хотя время для визита благоприятное: без десяти двенадцать. Наверняка он уже успел позавтракать первым стаканом.
Анька звонит условным звонком, известным только избранным: два длинных, три коротких. На обычные звонки запретная зона не реагирует вовсе. Впрочем, принадлежность к избранным тоже отнюдь не гарантирует успеха.
Из-за набранной из стеклоблоков стены слышно птичье чириканье самописцев. Чаечки галок, а может, галочки чаек. Анька выжидает несколько секунд и звонит снова. За стеклоблоками появляется неясная тень, приближается к двери.
— Кто?
— Миш, это я, Аня Соболева. Скажи Димычу, очень надо.
Тень отступает, растворившись в птичьем гаме, затем возвращается. Щелкает замок.
— Заходи.
Зал разделен внутренней перегородкой на две части, по числу координатографов. Димыч с Мишкой обитают во внутренней комнате. Там же выгорожена небольшая кладовка на два тела — туда Димыч удаляется, когда временно устает от жизни. В настоящий момент он еще бодр и уверенно сидит за столом, гипнотизируя взглядом неисправный координатограф. Увидев Аньку, он приподнимается и протягивает ей руку.
— Привет, Анечка, держи краба. Садись, угощайся. Выпьешь?
— Да чего ты спрашиваешь, наливай! — советует подошедший Мишка.
— Без сопливых разберемся, — сурово одергивает инженер младшего товарища. — Анечка?
— Нет, Димыч, спасибо, не могу, — отказывается Анька. — Может, потом, попозже.
— А потом не будет, — снова встревает Мишка.
Димыч поворачивается к парню, но на сей раз не произносит ни слова, только качает головой. После первого стакана движения у него замедленны и не совсем точны. Димыч выглядит моложе своих лет, по крайней мере внешне: вид изнутри наверняка не столь оптимистичен. Прошлое Димыча покрыто мраком полярной зимы: чем именно он занимался на Колыме, не известно никому ни в конструкторском бюро, ни на заводе. Неудивительно, что об этом любят посудачить, как и в случае группенфюрера Зуопалайнена.
Машка Минина уверена, что люди на Колыме либо сидят, либо охраняют, либо когда-то принадлежали к одной из двух этих категорий. Димыч, судя по отсутствию видимых татуировок, охранял. Вдобавок, он еще и член партии. Этого скудного набора продуктов Машке хватает для того, чтобы сварганить вполне съедобную, приправленную специями кашу.
— Значит так, — уверенно говорит она. — Вот вам, как на блюдечке, этапы жизненного пути вашего запойного Димыча. Окончил вуз где-нибудь в Хабаровске или Владивостоке. Попал по комсомольской путевке в органы, в охрану. Отправили на Колыму. Перед тем как уехать, женился, все так делают. Там запил — в охране все пьют. Жена заставила вступить в партию: надеялась, что по партийной линии прижмут, чтобы бросил. Прижали, но не бросил. Жене надоело, развелась. Запил еще больше, так что комиссовали. Анкета хорошая, вот вам и прописка в Ленинграде. Пришел в райком, чтобы с работой помогли. А там как раз голову ломают, кого утвердить на курсы по этим дурацким координатографам. Курсы-то где были? В ГДР, за границей! Кого попало не пошлешь. А тут член партии, с высшим техническим, да еще из органов. В яблочко! Вот вам и вся история. Голову даю на отсечение!
Нина Заева, слыша это, смеется:
— Опять голову, Машка? Ты ведь ее уже за нашего Зопу прозакладывала. Или у тебя их много, как у гидры?
— На всех хватит, и еще останется! — парирует Машка. — Но ведь похоже, согласитесь. Ведь похоже?
В самом деле, похоже. И просто, проще не придумаешь. А как говорит Робертино, из всех возможных объяснений всегда нужно выбирать самое простое. Одно остается тайной: непонятная слабость, которую Димыч питает к Аньке Соболевой. Впрочем, для Машки и это не проблема:
— Напоминает она ему кого-то. Может, жену, а может, подругу. А то и подконвойную какую…
Последний вариант нравится Аньке больше всего. Вот Димыч, еще совсем молодой и не такой испитый опер, конвоирует в тайге — или что у них там, на Колыме, тундра? — группу опаснейших преступниц. И среди них — Она, красавица под стать самой Аньке. За что сидит? Ну, допустим, за убийство из ревности. Хотя на самом деле, Она, конечно же, никого не убивала, а была подставлена коварными негодяями. И вот между ними, то есть между Нею и опером Димычем вспыхивает любовь с первого взгляда. И ослепленный любовью Димыч решает помочь ей бежать… Ух ты… — голова кругом идет. Где-то такое уже было. Ах да, Кармен, опера про опера. Но все равно красиво.
Так или иначе, Димыч действительно расположен к Аньке сверх всякой меры, причем расположен бескорыстно, без каких-либо поползновений. Впрочем, какие поползновения могут быть у алкаша на такой стадии? На такой стадии алкаш способен ползти только к бутылке. Поэтому сейчас Анька испытывает некоторые угрызения совести от того, что намеревается использовать необъяснимую доброту Димыча в собственных целях.
— Димыч, — говорит она, — у меня к тебе просьба. Большая просьба.
Димыч серьезно кивает головой. Улыбается он вообще крайне редко.
— Прогнать твою ленту вне очереди? Нет проблем, Анечка. Давай коробку.
