Нора Лофтс - Цветущая, как роза
- Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне Эли, ты не совсем отдал ему должное.
- О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот раз?
- Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и вахтенного.
- Избив их до полусмерти? - пошутил я.
- Не иронизируй, - серьезно ответил Натаниэль. - Я не безграмотный матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг заорал: "Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим".
- Полагаю, Эли повалил его, - злорадно сказал я.
- Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: "На смертном одре и в судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой". Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он сказал: "давайте помолимся о прощении Господнем и о милости Всевышнего". А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже находился в плену его голоса. - Он, бывало, так внушительно говорил с людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу. Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал. Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный возраст и про то, сколь многим ему обязан. - Вы присоединились бы к тем, кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли. Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла, чем на небеса с Эли.
Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить вашей книге - и не дрогнул, поддался его болтовне.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем, чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах, мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли, проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.
Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе. Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам, скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она была очень хороша.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган, которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все, что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы, когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на "Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна, непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту Салем.
