Татьяна Успенская - Шаман
Нина удивлённо обернулась к женщине, всё-таки нужно понять, почему Витя так странно, по-стариковски говорит. Женщина смотрит на Витю жалко, точно от него ждёт помощи. Нина поняла сама. Он же всю жизнь наедине с книгами да с дедом!
— Ты не волнуйся, Витя. — Она подошла к мальчику, стала приглаживать его лёгкие мягкие волосы, а волосы не ложились, снова дыбились. — Ты ни о чём тяжёлом больше не думай. У тебя мама на руках. Ты верь: ты будешь здоров. И вы успокойтесь. — Нина взяла руку женщины в свои, сжала, старалась поймать уходящий в сторону яркий взгляд. — Что делать теперь?! Жить надо! Всё устроится. У вас такой рассудительный сын. Он будет учёным, я знаю. Вы только поверьте. Пойдёмте к окну, посмотрите, солнце! Здесь не видно, но сегодня такое солнце! Оно поможет.
Женщина беззвучно заплакала.
— Ну вот и хорошо! — воскликнул Витя. — Вот и умница. Теперь тебе будет легче. Понимаете, мама у дедушки — единственная дочка. Мы, все трое, жили друг другом. Дедушка был мне за папу, фактически он растил меня. Готовил мне обед, ухаживал за мной. А мама у нас работала и училась. Ей так дедушка велел. Он говорил, если он умрёт, у мамы останется профессия. А теперь, когда мы с ней остались совсем одни, мама боится, что мы не проживём. Я говорю ей, проживём. Объясните, пожалуйста, маме, что дядя Кеша обязательно вылечит меня и очень скоро я смогу кормить её, заботиться о ней, вот только кончу школу, правда?
Портрет деда висел над изголовьем Вити. Дед совсем ещё молодой. Очень светлое у него лицо. Не улыбается, но вот-вот улыбнётся.
— Дядя Кеша к тебе придёт обязательно, он вылечит тебя, вот увидишь. Он просил передать, чтобы ты его ждал.
— Я буду ждать его, — строго сказал Витя. — Мне нужно скорее встать, а они, — он выкинул руку вперёд, к ногам, — не хотят слушаться.
— Где у вас веник? Я сейчас всё приведу в порядок. Вы не думайте, я не спешу. Я понимаю, вам трудно начать жить, но Витя хочет выздороветь, вы слышите? Значит, нужно жить. Вы не можете поставить чаю? Я очень хочу чаю.
— Ему всего пятьдесят пять. Он ещё совсем молодой. Это он с нами так состарился. Из-за нас бросил науку. А человек он редкого ума. Занялся реферированием из-за денег. — Женщина обхватила себя за плечи. Видно было, что она не спала в эти дни, словно пеплом, присыпано лицо усталостью. — Вы не знаете, какой это был человек! Мы теперь сироты, мы теперь не нужны никому.
— Нельзя так говорить! — прервала её Нина. — Вы такая красивая! И Витя красивый! Вы оба — добрые, я знаю, я сразу это поняла. Начнёте работать, люди вокруг вас будут, вы им поможете, они — вам. Вот и будет хорошо. Увидите, жизнь скоро изменится. Витя выздоровеет. Нельзя предаваться боли. — Женщина ткнулась в Нину лицом, сотрясаясь от слёз. Нина гладила её худую спину. Выпирали лопатки, как у Оли. — Вы расстраиваете Витю. Давайте уберёмся в доме. Давайте попьём чаю. — Женщина всхлипывала всё громче, как ребёнок, страстно отдающийся плачу. — Пожалейте Витю. Ему нужно выздороветь. Сегодня же придёт Кеша! Сегодня же!
— Вы… — всхлипывала женщина, — вы… вас… Бог послал.
— Мама, как ты можешь такое говорить? Её прислал дядя Кеша. Дядя Кеша, понимаешь? Ты успокойся, не надо, иначе я… не могу совсем… — Витя замолчал.
— Спаси-ибо вам. Вы правы… нужно подмести, и будем пить чай. Я сейчас приведу себя в порядок. — Женщина оторвалась от Нины, а Нина снова подошла к Вите.
— Ты не бойся. Ты потом поймёшь, ты увидишь, дедушка навсегда останется с тобой. Ну-ка, поднимайся, вставай, Если ты ходил, значит, и сейчас сможешь. Ты — сильный, ты — самый сильный на свете! Не дрожи так. Ну, вставай же, опусти ноги.
Витино лицо покрылось красной сыпью, губы сжались, руки упёрлись в тахту.
— Не могу, — сказал Витя нервно. — Зачем вы так со мной? Сразу?!
— Можешь. Не напрягайся. Скажи себе: «Могу». Ну, говори. Расслабься. Мы своей силы не знаем. Мы многое можем. Ну!
Витя шевельнул ногами, прошептал:
— Пальцы у меня живые.
Блестящими яркими глазами он смотрел на Нину, словно не верил себе, словно хотел, чтобы она подтвердила.
— Конечно, живые! — кивнула Нина. Она стояла, неудобно склонившись над Витей, и ждала. Она не сомневалась, что свет, пришедший к ней от Кеши и постоянно теперь творящийся в ней, способен проникнуть в другого, заставить жить. Вот он уже в Витиных глазах. Нина за Витю глубоко вздохнула, точно ещё хлебнула этого света, теперь идущего от Вити. — Ну, говори: «Я — сильный. Я здоров».
— Я — сильный, я здоров, — повторил звонко Витя. Он упирался руками в тахту, не сводил с Нины глаз — пил её силу, её волю. — Я — сильный. Я здоров. — Чуть-чуть, едва-едва шевельнулись ноги.
— Ты не снова заболел, это шок. А сейчас тебе открывается жизнь, ты отвечаешь за мать, ради матери ты должен встать. Ты жив, ты активен, ты силён. Ну, вставай же!
Витя смотрел ярко на Нину. Пушистая его голова светилась. Напряжение исчезло с лица, сыпь пропала. Ещё раз шевельнулись ноги, уже сильнее.
— Мама! Иди скорее! Шевелятся!
Нина ждала, вся перелившись в свой взгляд, устремлённый на Витю. Его ноги уже были на краю тахты. «Помоги ему, солнце, помоги!» — молила она, а вслух сказала:
— Ну! Ты уже почти стоишь! — Голос её сорвался в звон.
И Витя сбросил ноги на пол, встал. В эту минуту он потерял Нинин взгляд и снова рухнул на тахту. Но он не испугался, не расстроился, он закричал что было силы:
— Мама, иди скорее! Мама! Я стоял. Мама! Мама! — Он лежал туловищем на постели, ноги обмякли на полу.
Витя не понимал, а Нина понимала: она не сумела.
Никогда не суметь ей так помочь человеку, как помогает Кеша. Она обыкновенный человек, только Кеша…
С жалостью и страхом смотрела Нина на мокрое Витино лицо. Сегодня же, сейчас же нужен Кеша.
— Вы даже не знаете, какое чудо вы совершили, — шептала женщина, горячо дыша ей в щёку. — Что вы за человек… Витя поверил, я вижу.
— Я сейчас приведу врача, — перебила Нина.
Женщина растерянно развела руками:
— Нам нечем платить. Похороны взяли всё. Правда, у отца есть на книжке, но выплатят не сразу, должен пройти срок. Денег нет, — повторила она горько.
— Какие деньги?! — воскликнула Нина, стараясь не смотреть на сияющего Витю. — Иннокентию Михайловичу не нужны деньги, он получает зарплату.
Женщина удивлённо воскликнула:
— Что вы говорите?! Мы все эти годы платили ему больше ста рублей в месяц, папа мне недавно признался. Что вы?!
— Мама, я снова буду ходить, слышишь? Я добьюсь.
Нина пошла к выходу.
— А чай? У меня вскипел чай! У меня есть бутерброды! Пойдёмте.
Боль, сжавшая сердце, вывела Нину из комнаты, из квартиры, из дома. На улице её встретило солнце — оно стояло прямо над головой.
Кешин дед жил в деревне. В деревне всё по-другому: проще, нужно человеку немного. И время было другое. А у Кеши мать с сестрой на руках. Траву необходимую на асфальте не возьмёшь и один не унесёшь из тайги для всех больных — приходится докупать. И книги стоят денег. И продукты сейчас дорогие. Как же не брать денег?! Нина медленно шла домой, задрав голову, пытаясь растворить в солнце то, что вертелось у неё в голове. Но солнце не посылало к ней лучей.
Квартира была полна народу. Люди сидели неподвижно, сосредоточенные на своей болезни и ожидании. Молодой человек, тот, что просил всех поговорить с ним, просиял, увидев её. Он сильно изменился за эти несколько дней. Глаза у него уже не блёклые: жёлтые, в тёмно-коричневую крапинку, рябые.
— Здравствуйте! — Он приподнялся навстречу. — Как вы себя чувствуете? Я вижу, лучше, да? И я лучше. Я сегодня спал. Первый раз за несколько лет. У вас были когда-нибудь бессонницы?
Эта очередь — до вечера. Что придумать, чтобы Кеша прервал приём?
— Почему вы не хотите поговорить со мной? Вам тоже лучше?
Нина улыбнулась молодому человеку и шагнула к Кеше в кабинет. Она вошла стремительно, чувствуя в себе власть над ним.
Кеша держал девушку за руку, держал, как недавно держал её. Рельефный профиль, короткая широкая коса, идущая сверху и закрывающая скулу, отпечатались в Нине. Через много дней она будет помнить эту девушку.
— Кеша, старик умер, — сказала Нина, — Витя снова слёг. Срочно нужно…
— Уходи, — тихо произнёс Кеша. — Выйди вон.
Девушка не повернулась к Нине, так и сидела, вперившись взглядом в Кешу. Кешино лицо исказилось злобой. Нина попятилась к двери, не помня себя, выскочила в комнату, в коридор, на лестницу и тут опустилась на ступеньку.
«Выйди вон».
Никто никогда не говорил с ней так.
У Олега привычка, когда он сердится, шевелить бровями — вверх-вниз.
За всю войну один раз праздник вышел: уже в сорок четвёртом ехали с матерью к её сестре в город Пушкино, на платформе под скамейкой нашли мешок с семечками. Хлеба не видели вдоволь всю войну, картошки не видели, а тут — семечки! Каждое зёрнышко жевали, смаковали — за хлеб, за картошку отъедались.
