Уильям Локк - Друг человечества
Он даже повеселел от своей догадливости. Но Эмми только грустно покачала головой. Ни молоко, ни чай, ни мягкая постель не прельщали ее. Ни мак, ни мандрагора не могли дать ей забвения. И она не в силах идти дальше, а до станции еще четыре мили.
— Если вы скажете, что мне делать, я сделаю, — промолвил Септимус.
Вдали что-то загромыхало — с холма медленно спускалась телега. У Септимуса появилась блестящая мысль.
— Хотите, я усажу вас на эту телегу и отвезу обратно в Нунсмер?
Эмми вскочила на ноги и уцепилась за его руку.
— Никогда! Ни за что! Вы слышите?! Этого я не в состоянии перенести. Мама, Зора — я никогда их больше не увижу. Прошлой ночью они чуть не довели меня до истерики. Вы думаете, чего ради я ушла из дому ночью? Только для того, чтобы не встречаться с ними. Идемте дальше. Если я умру в пути, тем лучше.
— Может быть, я смогу вас нести.
Она смягчилась, взяла Септимуса под руку и даже улыбнулась, взбираясь с его помощью на холм.
— Какой вы славный и как я по-свински вела себя с вами! Всякий другой на вашем месте стал бы приставать ко мне с расспросами, удивляться и тому подобное. А вы даже не спросили меня…
— Тихо! Не надо и спрашивать. Я знаю — прочел в газете. Не будем об этом говорить. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы любите мед? Я посмотрел на Большую Медведицу и вспомнил… Вигглсвик все хочет завести пчел. А я ему говорю, что, если он это сделает, то я заведу медведя. Медведь будет питаться медом, и я выучу его плясать под мой фагот. Кто знает, может, ему и понравится фагот, — помолчав, грустно добавил он. — А то он никому не нравится.
— Если бы вы захватили его с собой, я бы попросила на нем сыграть: мне бы он нравился — ради вас, — всхлипнула Эмми.
— Если бы вы послушались моего совета и прилегли отдохнуть в коттедже, я бы мог послать за ним, — Септимус даже не улыбнулся.
— Нам надо поспеть на поезд, — возразила Эмми.
В ближней деревушке, в полумиле от холма, все уже были на ногах. У двери одного из коттеджей стояла телега, нагруженная овощами, в ожидании возницы, допивавшего свой чай.
Путники остановились возле коттеджа.
— Если та телега могла отвезти вас обратно в Нунсмер, — сказал Септимус с видом человека, открывшего, наконец, истину, — то эта может доставить нас на станцию.
Он оказался прав. Мужчины усадили Эмми как можно удобнее среди кочанов капусты, на груде мешков, и она все время дремала от усталости, пока не добрались до станции.
При свете двух тусклых газовых фонарей маленький полустанок казался еще мрачнее и угрюмее. Эмми, изнемогая от усталости после бессонной ночи, устало опустилась на скамью, окоченев от холода, слишком измученная, чтобы привести в порядок свои волосы, развившиеся и висевшие прямыми прядями из-под горностаевой шапочки. Септимус пошел к кассе и взял два билета первого класса до Лондона. Когда он вернулся к Эмми, она заплакала от радости.
— Вы едете со мной? Какой вы добрый!
— Я отвечаю за вас перед Зорой.
Сквозь слезы глаза ее сверкнули ревностью:
— Вы всегда думаете о Зоре.
— Думать о ней, — загадочно возразил Септимус, — это значит воспитывать себя.
Эмми пожала плечами. Она не была склонна идеализировать женщин и, к тому же как сестра знала иную Зору, не совсем похожую на поэтический образ, созданный воображением Септимуса. Но бедняжка была слишком несчастна, чтобы возражать. И только спросила его, который час.
Наконец подошел поезд. Застучали жестяные кувшины на платформе. Появились сонные люди, входившие в вагоны третьего класса. Единственное купе первого класса оказалось в полном распоряжении Эмми и Септимуса. Оно было холодным и мрачным, как непроветренный склеп. Маленькая лампочка с грязным стеклом светила, почти не давая света. Кондуктор, проходивший мимо окна купе, направил на них свой фонарь и удивленно остановился. Вот так парочка! Если это сбежавшие из дому влюбленные, скоро же они раскаялись. С таких не получишь на чай. И он перестал обращать на них внимание. Поезд тронулся. Эмми тряслась от холода в своем меховом жакете. Тогда Септимус снял пальто, и они оба укутались им, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Немного погодя головка Эмми упала на плечо Септимуса и девушка уснула, а он держал во рту пустую трубку и не смел закурить, чтобы не потревожить ее сон. По той же причине он не решался переменить неудобную позу, хотя у него давно уже мурашки бегали по телу. Держать в своих объятиях спящую молодую женщину — далеко не такое романтическое наслаждение, как уверяют поэты; в действительности это так же неудобно, как если бы она стояла у вас на голове. К тому же Эмми во сне бессознательно перетягивала пальто на себя, и один бок Септимуса окоченел от холода, так как смокинг плохо греет в дороге в морозное зимнее утро.
Мысль о том, что на нем все еще вечерний костюм, снова заставила Септимуса ломать голову над трудным вопросом: чего ради они с Эмми едут в этом каторжном вагоне вместо того, чтобы спать сейчас крепким сном в своих удобных постелях в Нунсмере? Непостижимую для него загадку могла разъяснить только спящая теперь девушка, которая заставила Септимуса, хотя и с его согласия, переживать такие мучительные неудобства. Напрасно он твердил себе, что подобного рода рассуждения доказывают лишь его врожденную неделикатность; тщетно с непривычной строгостью спрашивал себя, какое ему до этого дело; безуспешно пытался направить свои мысли на новое изобретение — патентованные противоаварийные вагоны — или, по крайней мере, задремать. Все тот же вопрос неотступно стоял перед ним и дразнил его воображение. Поэтому когда Эмми, наконец, проснулась и, протирая глаза, стала смущенно извиняться за столь бесцеремонное обращение с его плечом, он не решался взглянуть ей в глаза.
— Что вы будете делать, когда мы приедем в Лондон? — осведомилась Эмми.
Септимус еще об этом не думал: — Скорее всего, следующим поездом уеду обратно в Нунсмер, если только я вам не нужен.
— Нет, вы мне не нужны, — рассеянно ответила Эмми. — Зачем вы мне можете быть нужны? — И застыла в немом созерцании грязных окраин Лондона, пока они не вышли на вокзале Виктория. У входа стоял мрачный одинокий четырехколесный кэб; запряженная в него лошадь грустно опустила голову. При виде этой безотрадной картины Эмми вздрогнула и взмолилась:
— Ради Бога! Не оставляйте меня одну, довезите до дому. Септимус, милый, знаю, что с моей стороны это свинство, но я так вам благодарна. Клянусь Богом, это правда!
Они уселись на грязные продавленные подушки, и унылая лошадь мелкой рысью повлекла их сквозь предрассветный туман зимнего лондонского утра. Невыразимо тоскливо было все вокруг. Миру словно не хотелось просыпаться в такое отвратительное утро. На тридцать шагов впереди еще можно было что-то увидеть, хотя воздух и напоминал желтый бульон, но дальше атмосфера уже сгущалась в некое подобие пюре из гнилых овощей. Они проехали Бельгрев, где все, казалось, вымерли в домах со спущенными белыми шторами на окнах и пустые улицы как будто ждали, что вот-вот отворятся двери и начнут выносить покойников. И сам кэб, в котором они ехали, был такой угрюмый. В нем пахло дешевыми сигарами и дешевыми духами, и могло показаться, что тени прежних пассажиров затеяли между собой какой-то потусторонний флирт, а дребезжащие окошки словно подыгрывают им при этом.
Наконец кэб остановился у подъезда дома в Челси, где жила Эмми. Она жалобно, как испуганный ребенок, посмотрела на Септимуса. Ее хорошенький ротик всегда казался безвольным, но теперь, когда уголки губ опустились, он стал совсем детским. Эмми взяла своего спутника под руку.
— Не уходите! Ужасно глупо с моей стороны, я знаю, но это кошмарное путешествие забрало мои последние силы. Боже, какая это была мука! Эдит, моя горничная, сейчас растопит камин — вам надо обогреться, прежде чем ехать обратно, и сварит нам кофе. Ну, идемте же! Извозчик может подождать.
— Но что подумает ваша горничная? — спросил Септимус, который при всей неопределенности своих жизненных принципов свято соблюдал приличия.
— Ах, не все ли равно! Все так ужасно в этом мире — не все ли равно, кто что подумает? Мне страшно, Септимус, мне так тяжело и страшно! Я боюсь даже по лестнице идти одна. Не оставляйте меня!
Голос ее оборвался. Сам святой Антоний не выдержал бы такого искушения. Септимус помог ей выйти из кэба, велел извозчику подождать и вслед за девушкой вошел в уже открытый подъезд. Поднявшись на свою площадку, Эмми отворила своим ключом дверь и повела его прямо в гостиную, повернув выключатель.
— Я сейчас разбужу Эдит. И она приготовит вам чего-нибудь перекусить. В камине есть дрова. Можно вас попросить его растопить?
Она исчезла, а Септимус стал на колени перед каминной решеткой и зажег бумагу. Через несколько минут загорелись и дрова; тяга была хорошая, и сразу же вспыхнул яркий огонь. Не обращая внимания на комнату, маленькую и нарядную, как бонбоньерка, всю заставленную мебелью и безделушками, обличавшими легкомысленный нрав хозяйки, он подставил теплу свои окоченевшие руки — прежде всего необходимо было согреться, он совсем застыл. Но тут в гостиную вихрем ворвалась Эмми, трагически восклицая:
