Антон Дубинин - Золото мое
— Сеньор раненый, в лазарете, — испуганно отвечал Гийом, переводя взгляд с одного стражнического лица — на другое. Они не казались рассерженными или еще какими — просто очень усталыми, с выражением «как-меня-это-достало-если-б-вы-все-только-знали, помилуй Боже». И особенно отличался этим выражением второй, который пониже и потемней.
Они переглянулись. Желтоусый вопросительно промычал. Второй ответил обреченным вздохом.
— Ладно… Значит, ты оруженосец?
— Да…
— Тогда собирайся ты. Сир король вас к себе обоих сейчас же требует.
— Но мессира же нет, — невпопад отвечал Гийом, у которого что-то пошла голова кругом. Сержант, что пониже, только рукой махнул.
— Мессира нет, а ты зато есть. Насчет раненых ничего приказано не было, а ты в таком разе пойдешь один. Король Ришар приказал доставить.
— А… зачем? — Гийом, у которого сердце нехорошо трепыхалось где-то внизу живота, начинал краснеть — как всегда, в самый неподходящий момент.
Не отвечая, светлоусый слегка помялся. Глянул на темноволосого. Темноволосый же созерцал Гийома с жалостной приязнью — может, дома у него остался сын Гийомовых лет, а может, еще что.
— Требует — значит, надо. Там тебе объяснят. Ты оделся? Ну и хорош время терять, давай-ка, парень, двинули.
Подчиненное положение Гийома словно бы стерло иерархические рамки меж оруженосцем и простыми солдатами; и темноволосый, широченный крепыш с английскими серыми глазами и слегка бабьим, широким и обвислым лицом по-свойски взял Гийома за плечо — слава Богу, не за больное.
— Погодите… Я сейчас, я надену…
— Ну, надевай, — равнодушно разрешил тот, отпуская юношу и глядя, как тот старается влезть в узкое сюрко, при этом действуя только левой рукой. Даже потянулся помочь и одернул на нем одежду, глядя все с той же приязненной жалостью.
— Готово? Пошли… Ты свети спереди, Жильбер.
Светлоусый Жильбер двинулся со своим фонарем впереди, а Гийом, все так же крепко, хоть и безо всякой злобы, ведомый стражником за плечо — за ним следом. Интересно, почему говорят — «звериный страх»? Я уверен, что звери никогда не испытывают такого страха, как люди. Они могут бояться только телом, а человек, придумывающий за мгновение сто вариантов смерти и горя, боится всем своим существом.
— Да, парень, влип ты крепко, — неожиданно сказал толстоватый страж, придержав его, когда тот споткнулся на ровном месте. — Ладно. Ничего. Может, еще пронесет.
— Да что случилось-то? — жалобно воззвал Гийом, спотыкаясь еще раз. Он мог только смутно догадываться, зачем они с сеньором понадобились так срочно самому Ришару, да еще почти что ночью, даже не завтра с утра…
— Будто не знаешь. Попался ты. Эх, повезло твоему сеньору, что он в лазарете. Монсеньор король-то до завтра, может, и отойдет — он отходчивый… А вот тебе сейчас несладко придется. Есть же гады, делать им нечего — на других доносить…
Усатый светоносец неодобрительно хмыкнул спереди, и сержант замолчал, с длинным вздохом чуть подталкивая Гийома вперед. У того от страха начала болеть рана. Он закусил губу и ни с того, ни с сего вспомнил о реликварии, серебряном ларчике с зубами святого Винсента. Помогает от слепоты.
И только в самом лагере Ришара, уже у входа в высоченный белый шатер, сержант наклонился к уху Гийома. Изо рта его пахло луком, и жалостливые слова пахли луковой похлебкой.
— Ты, парень, главное — ни в чем ему не перечь. Что бы ни случилось — ни слова поперек не говори. Лучше сразу падай на колени, плачь да завывай — может, поможет. А то он сейчас… У него то самое. То самое, один из ужасных анжуйских припадков гнева? Слепая ярость, болезнь, унаследованная королем от отца? Когда глаза делаются красными, а голос — прерывистым, а потом человек словно просыпается — да уже поздно… Сердце Гийома, до сих пор прерывисто бившееся в животе, провалилось куда-то в пах. Светлоусый остался при входе, а черный, жалостливый повел Гийома внутрь, в светлое, убранное коврами королевское пространство, в львиную пещеру, и доложил лишенным всякого выражения голосом:
— Ихний оруженосец, монсеньор. Рыцарь ранен, в лазарете, монсеньор.
И голос, исходящий от огромной фигуры, стоявшей спиной к ним, лицом к светильнику на столе, был — увы тебе, Гилельм — тот самый, прекрасный и страшный голос твоего короля.
— Ладно, черт с ним, с рыцарем. Поди прочь, и смотри — никого не пускать. Ясно?
Ноги Гийома в самом деле подкашивались. Вот он впервые остался наедине с тем, кого любил больше всех на свете. Думал ли он хоть когда-нибудь, что это случится вот так? Если какой-нибудь человек в мире и жалел когда-нибудь совершенно искренне, что родился на свет, то это был именно он, экюйе Гийом де Сент. Бывший Блан-Каваэр.
Король Ришар все так же стоял к нему спиной, опираясь руками — огромными львиными лапами — на стол. Стол был огромный, заваленный чем только ни — бумагами, посудой, даже, кажется, оружие там лежало — или Гиойму показалось, что блестела сталь? Вообще Ришаров шатер был раза в три вместительней Алендрокова, весь устеленный толстыми коврами, разделенный полотняными стенами на комнаты. Один канделябр, освещавший сейчас высокие шелковые своды, стоил всего Алендрокова имущества — в нем горело не меньше десятка свечек, и, похоже, восковых — не было ни сальной копоти, ни противного запаха, только легкий привкус воздуха, отдающего медом и ладаном (как в церкви, подумалось Гийому — той части Гийомова сознания, которая оставалась сторонним наблюдателем.)
Король Ришар медленно обернулся, и Гийом, не выдержав и мгновенного взгляда ему в лицо, опустил глаза. Если он еще сомневался в том, что все очень плохо — то теперь понял окончательно, что пришел его последний час.
Потому что Ришар Львиное Сердце был в ярости.
Если Гийом не смел взглянуть ему в лицо, медное от застывшего жидкой лавой гнева, то Ришар, напротив, не сводил глаз с Гийомова маленького, острого, бледного в прозелень лица. Был он огромный, как скала, как Проклятая башня, возвышающаяся над проклятой Акрой, как великан из бретонских сказок, тот самый великан-людоед, которого победил король Артур. Это же не человек, это великан. Не бывает таких огромных людей. Но самое страшное, что этот же самый Ришар был одновременно и королем Артуром.
— Говори, — коротко приказал Ришар. Он приблизился уже настолько, что Гийом ощущал исходящий от него жар гнева, жар и силу, изливавшуюся у того изнутри. Он сглотнул горький и твердый комок слюны и попробовал что-нибудь сказать, спросить, о чем надобно говорить, но звука не было.
— Ну же, — спокойно и негромко повторил Ришар. Голос у него был такой, как если бы заговорила каменная статуя. — Говори. Я жду.
Совет добродушного сержанта-анжуйца вспышкой пролетел у Гийома в голове — сразу падай на колени… плачь да завывай… что бы ни случилось… Но как раз этого окаменевшие Гийомовы члены проделать не могли. Он даже просто ответить не мог — так ему было страшно.
— М… монсеньор…
— Я слушаю тебя. — И еще через пару ужасных мгновений полного молчания, затягивавшего, как во сне: — Так это ты — оруженосец-содомит? Мужеложник? Спишь со своим рыцарем?
Слова, прямые и непоправимые, он выговаривал спокойно и отчетливо. И этот спокойный, вовсе не повышенный голос и пугал больше всего. Печь огненная, Божье наказание, тихий небесный гром, от которого начинают беззвучно и стремительно падать звезды. И звездный дождь все усиливается, (опадают, как смоквы), и ты виноват, и тебе не спастись. Это День Гнева.
Соврать бы тебе, Гийом, безнадежно посоветовала часть души-наблюдатель. Но это было бесполезно, потому что даже наблюдатель в нем знал — Гийом никогда не сможет соврать королю Ришару.
— Да, монсеньор, — прочистив горло, сказал он шепотом, по-прежнему глядя в пол. Рисунок на богатом сарацинском ковре был сложный и запутанный, золото-красно-коричневый, это не то что убогий вытертый ковер в Алендроковом шатре. Мысль Гийома следовала по извивам рисунка, потому что когда с тобой случается самое ужасное, что только может быть, ты сначала никак не можешь в это поверить.
Взгляд Ришара, обволакивающий, красноватый, убивающий, был как горячая вода. Она лилась по Гийомову белому скривленному лицу, растекалась по плечам, капала с кончиков пальцев. Убей же меня, подумал он, почти блаженно закрывая глаза, не мучай меня больше. Ты волен меня судить, так суди же скорей и убей. Только прости меня. Прости.
— … Дерьмо, — негромко выговорил король Ришар. Пульсы его, биение в жилах, несших львиную королевскую кровь, стали стремительными и горячими. И то розовое, что касалось глаз тенью набегающего облака… Это был гнев. Жар. Гнев.
Гийом неожиданно поднял голову — как человек, которому уже нечего терять. Его от света свечей загораживала падающая сверху Ришарова огромная тень; но и в тени были видны сверкающие полосы на щеках, слезы, которые текли сами собой, даже не нарушая гримасой гладкого, беспросветного отчаяния на лице. Он смотрел в глаза своему обожаемому королю, и тот почти бессознательно отметил сквозь мутноватую ярость, что мальчишка-содомит очень хорош собой.
