Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр
— Мы едем в Сен-Клу, Джек.
Я порадовалась тому, что она уезжает. И радость была не напрасна: тотчас после того, как уехала герцогиня, к крыльцу была подана карета гражданина министра.
— О! Вот видите! — сказал караульный. — Вот вы и дождались.
Да, дождалась… Сейчас было уже восемь вечера. Дождь постепенно усиливался, но я была охвачена таким нетерпением, что ничего этого не замечала. Я переступала с ноги на ногу и была словно в лихорадке. Отчаяние испарилось, и кровь теплым, животворным потоком разлилась по телу. Когда на ступеньках особняка появился человек, одетый в черное, который прихрамывал и опирался на трость, я забыла обо всем на свете; я поднырнула под руку караульного, пробежала через двор, слыша позади угрожающие окрики, и бросилась к Талейрану.
— Господин министр! Ах, Боже мой! Вас так долго пришлось ждать!
Я увидела лицо Талейрана: сухое, бесстрастное, с насмешливыми складками у рта, и похолодела от невольного страха. Уж очень бесчувственным показался мне министр в эту минуту. И смотрел он на меня так спокойно-задумчиво…
— Сударь, пожалуйста… — проговорила я, умоляюще складывая руки. — Согласитесь выслушать меня!
Я понятия не имела, что он мне ответит, и ожидала только худшего. К нам подбежал караульный, схватил меня за руки, пытаясь оттащить в сторону.
— Вы уж простите меня, гражданин министр! Мы сейчас сдадим ее в полицию. Она, должно быть, какая-то безумная…
Талейран окинул солдата колючим взором.
— Отпустите эту женщину. Ступайте на свой пост и забудьте все, что вы видели.
Я не знала, что и сказать, до того поразительными были эти слова. Талейран надел шляпу и, оглянувшись, сердито постучал тростью по ступенькам — этот жест, видимо, адресовался лакею, потому что последний как из-под земли вырос, услышав стук, и распахнул перед нами дверцу кареты.
— Садитесь, сударыня.
Он подал мне руку, помогая занять место в карете, и этот его жест был точно таким, как и прежде, когда я еще не была объявлена преступницей и одевалась так, как соответствует герцогине. Стало быть, министр не боялся моего соседства… то есть не боялся скомпрометировать себя.
Когда карета тронулась, Талейран резким движением опустил занавески, и мы оказались в темноте, в которую не проникал даже свет уличных фонарей.
— Я все знаю, — прозвучал во мраке спокойный, но чуть ворчливый голос министра. — Наслышан уже о ваших деяниях… Где же вы были все это время?
— Ох, господин де Талейран, вы даже не представляете, что со мной случилось!
Запинаясь, очень сбивчиво я стала рассказывать ему все, начиная с того момента, как ко мне пришел инспектор Лерабль. Я не утаила даже приставаний вонючего типа и того, что у меня украли деньги. Талейран слушал, чуть изогнув бровь, и ирония проглядывала в его взгляде, направленном на меня. Он сидел, поставив перед собой трость и положив на нее руки; губы его чуть улыбались.
— М-да… — протянул он насмешливо, когда я закончила. — Теперь я могу понять, отчего вы явились ко мне в столь странном одеянии. И что, вы действительно проломили инспектору голову?
— Нет, — пробормотала я несколько обескураженно. — Он только потерял сознание. Возможно, ему придется немного полежать. В таких делах у меня есть опыт, и я…
Талейран разразился смехом. Пораженная, я подумала, что впервые слышу его смех.
— Поистине, дорогая, бретонцы сильно изменились, если стали производить цветы, подобные вам!
Внезапно прервав свой смех, он почти серьезно сказал:
— А ведь я почти горжусь знакомством с вами. Когда я уйду на покой, вы своими приключениями украсите мои мемуары.
Мне казалось, что разговор направился не в то русло, куда бы следовало. Я прервала собеседника:
— Господин де Талейран, вы, по крайней мере, верите, что я не убивала? Это все — дьявольская интрига, и ничего больше!
— Мне это известно, — сказал он, хмурясь.
— Известно? — переспросила я. — Откуда же?
— Потому что я знаю, как было дело у Бонапартов.
Вздохнув, он спокойно пояснил:
— Бонапарты, вся их семья, давно уже вызывают у меня интерес. Приходится наблюдать за ними, чтобы быть в курсе событий. И конечно же, такое громкое происшествие, как падение мадам Флоры с лестницы, не могло остаться без свидетеля. Моего свидетеля, — подчеркнул он.
— Но вы, разумеется, не можете назвать, кто это, — с горечью заметила я.
— Не могу. Я вообще стараюсь не раскрывать имен своих осведомителей. Поэтому мне хорошо служат.
— Может быть… вы как-то иначе поможете мне? — спросила я довольно робко.
Талейран долго молчал. Сердце у меня билось очень неровно во время этого молчания, и холодная дрожь пробегала по спине.
— У вас ведь нет больше друга, дорогая, э?
— Нет, — призналась я честно. — В Париже нет. Только вы.
— Так вот, то, что говорят обо мне злые языки, и то, как я сам отзываюсь о дружбе, — это болтовня. Видите ли, бывают столь трепетные чувства, что язык человеческий слишком слаб, чтобы выразить их. В нем просто нет таких слов. Дружба, любовь, преданность — это ведь то, что глубоко задевает нас, не так ли?
— Вероятно, — сказала я неуверенно.
— Об этом нельзя говорить без некоторой сдержанности. Как и при всякой атаке на наши чувства, мы стараемся отделаться молчанием или спрятаться за насмешкой, чтобы скрыть глубину своих переживаний. Вот и я насмешлив и зол оттого, что не хочу показаться слабым. А слабость моя — в сентиментальности.
Я слушала его и очень смутно понимала, к чему он клонит.
— Дорогая моя, я верю в дружбу. И настоящих друзей я не предаю, что бы я об этом ни говорил вслух. Иногда, конечно, я лишь прикидываюсь другом, но в отношениях с вами я искренен. Вы очень пришлись мне по душе, сударыня.
С улыбкой по-прежнему насмешливой — видимо, это вошло у него в привычку, — но лицом, на миг ставшим каким-то незащищенным, он повернулся ко мне и ласково коснулся завитка моих волос у щеки.
— Вы чистая душа, мадам дю Шатлэ. Вы искренне любите. Вы, как и я, совершенно этого нового мира не приемлете, но нам обоим приходится в нем жить. Вам лишь труднее в нем устроиться. Мне кажется, мы станем друзьями.
У меня перехватило дыхание. Я поняла, что он поможет мне. Я инстинктивно догадалась, что со стороны этого человека мне больше никогда не надо будет опасаться ни обмана, ни подвоха.
— Господин де Талейран, не знаю, как выразить, насколько я…
— Молчите, сударыня, — почти сурово прервал он меня, — мы приближаемся к заставе.
— А куда мы едем?
— В Сен-Клу.
— И меня не задержат?
— Черт побери! Разве я не приказал вам молчать?
Я замолчала, уяснив, что это самое лучшее. В карете министра меня никто не задержит. Такую карету никто даже остановить не посмеет. Я вспомнила, что герцогиня Фитц-Джеймс, уезжая от Талейрана, тоже отправлялась в Сен-Клу. Должно быть, у министра там какой-то дом, и сегодня я, кажется, испорчу Талейрану свидание с англичанкой. Впрочем… Мне ведь только бы уладить свое дело, и я нисколько не стала бы им мешать!
Мы благополучно, без всякой остановки, миновали заставу, а потом карета покатила по дороге, ведущей к мосту в Сен-Клу. Мы переехали Сену, и тогда Талейран, снова взглянув на меня, произнес:
— А теперь, мадам, прошу вас рассказать мне все о ваших отношениях с господином Клавьером, но, раз уж мы решили быть друзьями, прошу говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.
У небольшого дома в Сен-Клу, сложенного из белого камня, стояла карета герцогини Фитц-Джеймс, и я поняла, что догадки мои были верны. Талейран, уже знавший о моих отношениях с банкиром все вплоть до нашей первой встречи на Мартинике, проводил меня в прихожую, где нас встретила аккуратная пожилая экономка.
— Шарлотта, приготовьте комнату для дамы, — распорядился Талейран.
— Как? Еще одна дама, монсеньор?
— Эта дама — моя посетительница. Она лишь переночует здесь.
Шарлотта, по всему видно, ничуть не поверила этим словам. Довольно сурово взглянув на хозяина, она спросила:
— А что передать той даме, которая уже ждет?
— Ничего, мой друг, ничего. К той даме я иду сам.
Он отдал свой подбитый мехом плащ лакею и, казалось, собирался уходить. Я сделала умоляющий жест рукой.
— Господин де Талейран! А как же… как же мое дело?
— Не думайте ни о чем, дорогая. Отдыхайте.
— И все будет улажено?
— И все будет улажено.
Почти успокоенная, я смотрела ему вслед. Этот человек казался мне всемогущим, просто волшебником. Он может справиться с Клавьером! Причем с такой легкостью, что это его даже не занимает. Почему я сразу не подумала о Талейране? Возможно, я провела бы ночь не здесь, а уже в своем доме.
Талейран, прихрамывая, поднимался по ступенькам. Одет он был, как и всегда после службы, в черный сюртук, белоснежную рубашку и ослепительно-белый тугой галстук. Врожденный аристократизм, века истории чувствовались за этой элегантностью. Каково же ему вращаться среди напыщенных манекенов, бывших конюхов и лакеев, не имеющих ни воспитания, ни вкуса, зачастую даже ума! Ему должно быть тягостно и смешно в таком обществе. Ему — такому насмешливому, умному, проницательному.
