Елена Катасонова - Возвращение в Коктебель
- Напрасно, - сурово покачала головой Натка. - В таких случаях полагается делать вид, будто ничего не случилось. Они же, в конце концов, не обязаны. Пошла бы погуляла по городу. Там такая мозаика...
- Да? - возмутилась Зина. - Одна? - И уставилась на сестру круглыми бешеными глазами.
- А что? - Натка всегда терялась под взглядом этих черных, горящих глаз. - Я вот всегда гуляю: интересно же - новый город.
- А я весь вечер проплакала, - сообщила Зина. - Начальник мой знаешь как испугался! Извинялся, отпаивал валерьянкой.
- Как? - ахнула Натка. - Ты и перед ним плакала?
- Ну и что? - удивилась Зина. Слезы у нее уже высохли. - Это ты у нас такая... железная...
- Девочки, хватит, - всполошилась Софья Петровна. - Наталья, немедленно прекрати! Зинуля у нас так редко бывает, и вечно вы спорите.
Натка умолкла и пошла варить кофе. Мама права: Зина такая нервная, впечатлительная. На работе плохо, дома плохо: Володя ей изменяет, дочь грубит и над матерью посмеивается - иногда довольно зло. Надо сделать кофе покрепче, как любит Зина. И кажется, где-то там, в камышах, остался еще коньяк. В кухню вошла сестра.
- Знаешь, - сказала легко, - наши бабы мне просто завидуют! Потому с собой и не взяли: боялись, что я всех отобью. Ты свой австрийский костюм носишь?
- Вообще ношу.
- Да? - усомнилась Зина. - А сегодня ты разве в нем?
- Сегодня нет, - призналась Натка.
- Вот видишь! - торжествующе закричала Зина. - Тогда я его забираю! Пусть позлятся. И брошь...
- Какую брошь?
- Ну ту, керамическую, авторскую работу! Ты что, не помнишь? Из Ленинграда. Давай-ка ее сюда, к костюму. Нет, ты, ей-богу, не женщина: забыть про такую брошь!
Софья Петровна тоже заглянула в кухню.
- Да, Натуся, - сказала она, - ты ж еще мед привезла. Отложи, детка, Ларочке, она у нас такая худышка...
Натка поставила на стол банку с медом. Зина с удовольствием принялась мед перекладывать. Это было нелегким делом - мед был твердым, густым, - но Зина старалась. Всегда так: выкричится - и успокоится.
- Ух ты, вкуснятина, - облизнула она ложку. - Ларка моя мед обожает! Прямо смешно. Не то что Леночка.
- Почему? - вяло возразила Натка. От сестры, когда в больших дозах, она как-то сникала. - Лена тоже...
Но сестра уже неслась дальше:
- Ты что собираешься подарить Ларке на день рождения?
- Да как-то не думала. Еще целый месяц.
- Гони двадцатку. Сама куплю, ты не умеешь.
Натка вытащила из кошелька последние две десятки - ничего, скоро зарплата. Зина звонко чмокнула ее в щеку и убежала.
2
"Люди как люди, квартирный вопрос только испортил их..."
Сколько она себя помнит, столько стоял перед ней во всей своей подлой красе этот проклятый вопрос. Стоял и уродовал жизнь. Была бы у нее своя, отдельная комната, так она, быть может, и не развелась бы, ее бы, может быть, не покинули... Однажды поймала себя на том, что ждет не дождется, когда Юра снова уедет в командировку: можно вольно раскинуться на тесноватом для двоих диване, зажечь бра и читать сколько влезет, никому не мешая. Юра рано ложится и рано встает, как ни тихо переворачивает Натка страницы, свет и шелест ему мешают.
Лена была еще маленькой, мама жила еще у себя - нянчила Ларочку, Натку с Юрой еще тянуло друг к другу, но немыслимая, невообразимая теснота раздражала, отталкивала: они втроем в своей халупе просто не помещались! И когда попалась на Юркином жизненном пути хорошо устроенная одинокая женщина, он от этой тесноты и сбежал. Скажи ему тогда, какую роль в той любовной истории сыграли квадратные метры, он бы, конечно, обиделся, возмутился, но ведь это же правда!
Какая пустота, тоска, обида какая рухнули Натке на сердце! И при том - странное облегчение. Только не успела она в нем разобраться.
- Пусть мама поживет пока у тебя, - сразу решила Зина. - А то как же ты с Леночкой? А Ларка моя обойдется...
И мама переселилась к Натке, покинув свой дом вроде на время, а оказалось, что навсегда. Мебель Зина переставила сразу.
Теперь Натка сидела одна - Дима уже ушел - и старалась понять, что ей делать. Галя дала ключи на целый курортный месяц - двадцать четыре дня плюс дорога, - но что, собственно, изменилось? Дима по-прежнему прибегает и убегает, ему по-прежнему не до нее. И так - пять лет... Скоро пять лет, как они и вместе, и врозь. И ничего не меняется. Однажды сказал - случайно обмолвился, - что полжизни занимался квартирой - просил, доказывал, стоял в бесконечных очередях, - и Натка тогда впервые подумала: "Как же все это бросить?"
- Порядочный человек должен уметь выбирать! - возмутилась однажды Галя.
Должен... А если не получается?..
- Он с ней не спит...
- Ай, брось ты, все они так говорят...
А Натка верит. Потому что у них любовь.
И началась она в тот страшный год, когда обрушился на мир Чернобыль.
Май, июнь, июль, когда власти врали и успокаивали, мгновенно удалив из опасной зоны своих, были уже позади. Кое-что начинало уже проясняться. Многие побоялись ехать в Крым, и образовались путевки. Вот Натке и обломился давно лелеянный в мечтах Коктебель. Столько о нем слыхала, но никогда не была.
Она вздохнула, забралась с ногами на диван, устроилась поудобнее и начала вспоминать...
Он оказался еще волшебнее, чем ожидалось: какой-то весь насквозь ирреальный. Берег - круглая чаша, а с двух сторон горы. Справа Кара-Даг неловкий, широкий, весь в изрезах, уступах, словно вырезанный вышивальными ножницами. Острые вершины, холмистые, в редких порослях склоны, серые, из песка, обрывы, бухты и бухточки, а в них норы - гроты. К морю повернут мощный каменный профиль: кок густых волос над высоким лбом, глубокая впадина глаза, прямой породистый нос, и стелется вниз, к воде, к двум скалам, повернутым ликом друг к другу, длинная волнистая борода. В самом деле Волошин... Натка тут же выпросила в библиотеке томик его стихов: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, судьбой и ветрами изваян профиль мой..." Значит, заметил. Еще б не заметить - ему, художнику и поэту.
Слева от Наткиного пансионата - цепь покатых, холмами, гор. Цвет переменчив, зависит от освещения: то они серые, а то синие. Чаще коричневые. Впереди, отдельно от прочих, вытянулся узкий Хамелеон. Лежит смирнехонько - острый нос в воде, извилистым, длинным хвостом упирается в берег. Он всегда другой: если горы за ним серые, - вызывающе черен, а потемнеют, - так он уже светлый, назло врагам! Потому так и назван.
По гребню Хамелеона вьется тропа. Кто посмелее и помоложе, умудряется добраться до самого носа. Натка дошла только до середины: справа море и слева море, и воет, гудит ветер. Страшно! Вернулась и пошла купаться в Тихую бухту с ее чистейшей водой, песчаным дном и пляжем нудистов. Ну и она сбросила легкие свои одежки, с восторгом освободясь от привычных оков, долго шла по щиколотку в воде, овеваемая солнечным ветром, глядя вниз, на прозрачную воду - стрелами проносились играя рыбки, - а потом, когда дно ушло наконец вниз, поплыла вдоль берега, упиваясь полной, абсолютной свободой, чувствуя, как нежат грудь волны, омывая легкое тело.
Море... Какого же оно здесь цвета? Бывала и в Ялте, и в Сочи, но такого не видела никогда. Первые вечера неотступно стояла у парапета. Не голубое, нет, и, уж точно, не синее. Бирюзовое? Тоже нет. Голубое и синее, бирюзовое и стальное - вместе. И всегда, неизменно подернуто легкой, чуть уловимой дымкой. Как ее передать художнику?
А художников в Коктебеле много: съезжаются на этюды. Вечерами раскладывают свои работы на лавках, ставят у парапета. Все ходят и смотрят. Кое-кто покупает. Есть картины удачные, передающие самый дух Коктебеля: светлые горы, сиреневый на воде отблеск, разноцветные закатные всполохи, или восход - когда яркое, умытое солнце стремительно выкатывается из-за моря, и оживает вода, и летят шумные птицы.
- Вот сейчас, какое оно? - думает вслух Натка.
- Трудно сказать, - пожимает плечами художник - длинные волосы схвачены кожаным обручем. - Если бы я смешивал краски, стал бы ясен оттенок... Вообще же следует говорить не о цвете, а о соотношении тонов...
Темнеет. Зажигаются керосиновые лампы и свечи. В их призрачном, неясном свете картины кажутся загадочными и прелестными.
И вдруг в эту красоту и гармонию, в мир и покой, в море со звездами врезаются вой сирены, милицейский "газик", крепкий сержант и лихие парни с дубинками.
- Уходите отсюда! Ишь расселись...
- Почему они должны уходить? - просыпается от грез Натка. Как раз выбирала для себя акварель. Даже не выбирала, а так, примеривалась.
- Не трогайте их, - поддержал ее кто-то. - Чем они вам мешают?
Оглянулась - рядом стоит высокий блондин с выгоревшими добела волосами. Четкие, сухие черты лица, длинные ноги, плоский живот под тугими шортами.
- Слыхали про нетрудовые доходы? - огрызнулся сержант. - Указ читали?
- Нетрудовые? - изумилась Натка. - Как раз трудовые! Ведь это их собственные работы!
Вокруг них уже собрались отдыхающие: препирательства с властью были еще в диковинку.
