Габи Шёнтан - Мадам Казанова
Третьего мая, поздним вечером, в окно моей спальни ударился камешек. Я еще не спала, но не обратила на этот звук внимания — мне показалось, что это чья-то глупая шутка. Но когда то же самое повторилось несколько раз, я не выдержала и настежь распахнула окно. Внизу, в тени дома, стоял Наполеон. Мое сердце на секунду замерло, а затем меня захлестнула горячая волна радости.
— Боже мой, — прошептала я, как можно сильнее высовываясь из окна. — Ты здесь! Здесь!
Наполеон прервал мои радостные восклицания:
— Я убежал от них, Феличина! — Его голос срывался от волнения. — Меня преследуют люди Паоли. Я должен где-то укрыться… — Он замолчал, на его лице застыло выражение безысходности и отчаяния.
— Поднимайся ко мне, — сказала я быстро. — К сараю за домом прислонена лестница. Тебя никто не увидит. Здесь, у меня, ты будешь в безопасности.
Наполеон исчез в темноте. Я бросилась к двери и задвинула щеколду. Теперь я была абсолютно спокойна. Задув лампу, я снова подошла к окну и стала прислушиваться. Было так тихо, что казалось, я слышу в ночи шепот травы и деревьев. Затем послышались мягкие шаги. Высунувшись из окна, я придержала лестницу и почувствовала, что Наполеон поднимается по ее ступенькам. Лица не было видно, лишь доносилось тяжелое дыхание и смутно выступали очертания тела. И вот я уже обнимаю его, узнавая в темноте его губы, руки, кожу. Наш поцелуй продолжался, казалось, целую вечность. Когда наши объятия разжались, Наполеон хотел было что-то сказать.
— Молчи, — сказала я. — Иди сюда.
Я потянула его к постели. Неловкими движениями, ощущая дрожь в руках, мы стали раздевать друг друга в промежутках между поцелуями. Наконец-то наше желание сбылось: у нас была постель и целая ночь впереди. Мы любили молча и страстно. Исступленная любовь сменилась нежной любовью — мы были сначала страстными, а затем сентиментальными. Мы черпали эту любовь и не могли вычерпать ее до дна, объединенные одним общим стремлением преодолеть любые опасности, разлуку, ненависть и даже саму смерть. С тех пор в моей жизни было немало ночей, проведенных с мужчиной — ночей амурных, одурманенных, распутных, — но эта волшебная ночь не повторилась больше никогда.
За окнами уже начало светать, а мы все еще не смыкали глаз. Мы лежали рядом, утомленные и переполненные ощущением удовлетворения. При этом сумрачном свете я смогла рассмотреть лицо Наполеона — туго натянутая на скулах кожа, биение пульса на виске, сжатые в узкую полоску бледные губы.
— Скоро будет светло, Феличина, — сказал он негромко, — мне пора уходить. Оставаться в Корте для меня небезопасно. Вероятно, я смогу пробраться в Бастию, где собираются сторонники Конвента. Вероятно…
Я села в постели.
— Я еду с тобой, — твердо заявила я, отбрасывая в сторону одеяло, — больше я не отпущу тебя одного. Теперь мы всегда будем вместе — и в хорошие, и в плохие времена.
— Да, но… — попытался он возражать.
— Никаких «но». — Я стала торопливо одеваться. — Я знаю, что теряю привычную безопасность, обеспеченность, репутацию. Но все это уже ничего для меня не значит. Я хочу быть рядом с тобой, и мне ничего больше не нужно.
Я стала собирать самые необходимые вещи.
— Одевайся, нам пора отправляться, — поторопила я его.
Пока Наполеон одевался, я завязала в платок чистую блузку, нижнее белье, запасную пару обуви и подаренные мне когда-то по случаю крещения золотой дукат и серебряную чашу. В этот момент у меня мелькнула мысль о моем наследстве — аккуратной кучке золотых монет, хранящейся в железном ящике письменного стола отца. Уж если бежать из родного дома, то лучше с деньгами в кармане. Впрочем, я была уверена, что ухожу из дома не навсегда. Когда я вернусь сюда в качестве мадам Бонапарт, я получу все, что мне причитается.
Сейчас Наполеону необходимо было исчезнуть из поля зрения генерала Паоли. Если в управлении Корсикой будет участвовать Англия, я смогу попросить помощи у Джеймса Уилберфорта, с тем чтобы Наполеону предоставили возможность спокойно жить в своей родной стране.
— Ничего, со временем все уладится, — сказала я с уверенностью. — А теперь спускайся первым и подержи лестницу.
Наполеон посмотрел на меня сияющими глазами.
— Я люблю тебя, — шепнул он. — Мы станем мужем и женой, как только найдем священника, согласного обвенчать нас. Я никогда не забуду твою веру в меня.
Я кивнула, чувствуя себя счастливой.
— Пошли! — Я подтолкнула его к окну. — Мы должны уйти, прежде чем в доме начнут просыпаться.
Затем я подобрала юбку, зажала в зубах узел с вещами и стала спускаться вслед за Наполеоном. Пока он тащил лестницу обратно к сараю, я стояла и смотрела на небо, которое начало уже окрашиваться золотом на востоке. Я не сомневалась, что отец понял бы меня. Для Карло мой поступок навсегда останется загадкой; к тому же я оскорбила этим его гордость, его жизненные принципы и идеалы. Мне было его жаль, но я уже не могла — да и не хотела — ничего менять. Я попросту выкинула из головы все мысли о Карло. Свежий и влажный воздух был напоен весенним ароматом и предчувствием чего-то хорошего. С радостным настроением я направилась к Наполеону, который ждал меня за углом дома.
Мы разбудили Арриги, друга Наполеона, и он дал нам лошадей — крепких, выносливых животных, а также немного хлеба и воды на дорогу. К тому времени, когда взошло солнце, мы были уже под надежной защитой леса.
Целый день прятались в каменном гроте, а ближе к вечеру двинулись в путь и до наступления ночи достигли одной небольшой деревни возле города Пиджоло.
— Мы обвенчаемся, как только найдем священника, — сказал Наполеон.
Он остался охранять лошадей, а я отправилась на поиски дома священника. И вот я уже стою перед его скромным, покосившимся жилищем, которое прилепилось к столь же ветхой церквушке. Я постучала в дверь, и мне открыл полный, добродушного вида священник. Я спросила, не сможет ли он приютить двоих усталых путников.
— Мой дом открыт для всех добрых христиан. — Святой отец радушно развел своими пухлыми, с ямочками руками.
Я сходила за Наполеоном. Мы привязали возле колодца лошадей и вошли в эту гостеприимную обитель. Комната была небольшой и темной; в ней пахло испорченной пищей и старой одеждой. Священник, который сообщил, что его зовут Иеронимус Коста, со столь же доброжелательной любезностью приветствовал Наполеона и пригласил нас присесть за расшатанный стол.
Я сразу же перешла к делу и рассказала святому отцу трогательную историю о двух враждующих семействах, которые не позволяют своим детям — я указала на себя и Наполеона — любить друг друга и отказывают им в благословении на брак. Вот почему, подытожила я, нам пришлось бежать, чтобы совершить где-нибудь обряд венчания.
Коста утер слезы умиления на своих круглых щеках. Он с такой готовностью поверил моим словам, словно мы обсуждали все это с ним раньше. Святой отец объявил, что он готов обвенчать нас, а в качестве свидетелей могут выступить Филомена — его экономка — и церковный сторож; никаких особых приготовлений для этого не потребуется. А после обряда венчания мы с Наполеоном, уже в качестве мужа и жены, сможем выступить против вражды между нашими семействами.
В радостном возбуждении я сжала руку Наполеона, и он ответил мне твердым, ласковым пожатием. Впервые после нашей последней встречи с его лица исчезло напряжение, а на губах появилась знакомая нежная улыбка.
Затем священник Коста развил необыкновенно бурную активность. Он позвал Филомену и поручил ей привести церковного сторожа, а также зажечь на алтаре свечи. После этого он достал из шкафа свое церковное облачение, взял Библию, чистую бумагу, чернильницу и гусиное перо.
Я, конечно, представляла свое бракосочетание по-другому. Как любая другая девушка, я мечтала о красивом платье и венке невесты, о праздничном приеме с гостями, цветами и веселой музыкой. Сейчас я была бы рада возможности хотя бы немного освежиться, надеть чистую блузку и привести в порядок волосы. Но такой возможности мне, увы, не представилось. Никакого другого помещения там не было, а переодеваться в присутствии священника я не могла. Я ограничилась тем, что поправила пальцами брови и на ощупь пригладила выбившиеся пряди волос.
Главное — то, что я нравилась сейчас Наполеону и что мы станем супружеской парой.
Священник Коста грузно опустился за стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Окунув гусиное перо в чернильницу, он спросил:
— Как зовут жениха?
Наполеон ответил. Перо медленно и неуклюже заскрипело по бумаге, заставив меня изнывать от нетерпения. Составление документа проходило с черепашьей скоростью — имена родителей, дата рождения, место рождения… Святой отец усердно выводил одну корявую букву за другой.
Затем наступила моя очередь подвергнуться этой процедуре. Почему он так медленно пишет — из-за своей неловкости? Наполеон спокойно стоял у окна и смотрел на горящую лампу. О чем он в это время думал? Может быть, о нас или обо мне одной? Или он размышлял о неопределенности нашего будущего? А может, он планировал маршрут бегства с Корсики? Я непременно спросила бы его об этом, если бы не присутствие священника.
