Вали Гафуров - Роман, написанный иглой
Миновав пригорок, они стали спускаться по извилистой тропке. Впереди открылось село с белой церковкой на площади. Конвоир лопотнул Кате: «Ходить нет!», оправил на себе шинель, вытащил карманное зеркальце, глядя в него, вытер носовым платком грязь и копоть со своей морды, тем же платком попытался почистить сапоги, но безуспешно — до того они были грязны, — чертыхнулся и велел Кате шагать дальше.
— Шнелль!..
У крыльца кирпичного дома под железном крышей, па стене которого сохранилась афишка: «Сегодня в клубе колхоза «Светлый путь» состоится демонстрация кинофильма «Свинарка и пастух», застыл часовой с автоматом на груди. Конвоир сказал ему что-то, хохотнул, пихнул Катю в спину, мол, живей ходи!
Конвоир втолкнул Катю в просторную комнату, и она очутилась лицом к лицу с огненно-рыжим офицером с орденской ленточкой в петлице щегольского мундира. Офицер улыбнулся Кате. Она ужаснулась. Труп, живой труп! Кожа на лице офицера мучнисто-белая, неживая, глаза пустые, пальцы рук длинные, тонкие, высохшие, как у мумии.
Офицер, выпятив грудь, прошёлся по комнате, глянул на Катю глазами-пустышками, засвистел от удовольствия. Затем он подошёл к двери, выкрикнул команду, и, спустя минуту-другую, в комнату ввели шестерых пленных бойцов — оборванных, грязных, израненных. Среди них Катя увидела Назарова. Он запомнился Кате — жёлтые тусклые волосы, тощий, сутулый, а глаза как две мышки: выглянут — исчезнут, выглянут — исчезнут. Назаров тоже узнал Катю. Он мог бы много ей рассказать. Ведь Назаров, притаившись во время боя в ямке, видел, как сражался Фазыл Юнусов против троих фашистов. Назаров всё видел. Но не пришёл на помощь. Он мечтал о плене. Сейчас Назаров выглядел довольно бодро, даже похорошел малость. Для него война кончилась, и он ликовал в душе. Ликовал, несмотря на то, что и его нашла пуля. Подумаешь, сквозное ранение руки! Кость цела, через неделю всё заживёт.
Рыжий офицер, похожий на мертвеца, начал допрос с Кати. По-русски он говорил чисто, почти без акцента. Но он был немцем, это точно. Русские так не говорят — безукоризненно чисто, почти без интонации.
Катя отвечала коротко… Екатерина. Двадцать лет. Беспартийная. Незамужем.
Офицер осклабился.
— А!.. Так вы — фрейлен, очень приятно. Мы, немцы, понимаем толк в девушках. О эти бессердечный большевики! Такую красотку, крохотную, изящную, загнали в окопы! Вас мобилизовали насильно, не так ли?
— Нет, — ответила Катя.
Тощий офицер прикусил губу, по лицу его пошли розовые пятна. Он сказал тихо, свирепо:
— Если тебя не заставили, то почему же ты околачивалась в окопах. Отвечай, тебе говорят!
— Я исполняла свой гражданский долг.
Пустые глаза фашиста стали чёрными — так расширились их зрачки, — тонкие губы исчезли, осталась лишь узкая полоса.
— Так ты, может быть, из добровольцев?
— Из добровольцев.
Офицер вынул носовой платок, провёл им по лбу.
— Любопытно. Советская златокудрая валькирия… Большевистская амазонка, — обернувшись к пленном бойцам, спросил: — Кто из вас знает эту воительницу? Ха-ха…
Пленные молчали. Но вдруг выступил вперёд Назаров, угодливо улыбаясь, произнёс:
— Я знаю, господин, офицер. Она доброволец… Доброволка… — Назаров запутался, умолк.
Офицер ухмыльнулся, поощрительно закивал.
— Ну же, продолжай.
Но Назарову больше нечего было сообщить. А говорить надо было. Говорить, чтобы выслужиться. Назаров торопливо добавил:
— Я и её жениха знаю. Он на моих глазах троих ваших солдат порешил. А потом уж и его… Миной… Наповал.
Свет померк в Катиных глазах. Фазыл… Федя… убит!
Не может быть.
Немец заметил, как покачнулась, сникла девушка, сказал успокоительно:
— Напрасно расстраиваетесь. Это даже хорошо, что ваш… хм… жених убит. Попади он к нам в руки живым, мы бы его повесили.
Пленные зароптали. Один из них, с забинтованной головой, шагнул вперёд, сказал глухо:
— Издеваться над девушкой, почти ребёнком…
Офицер с интересом посмотрел на смельчака.
— Хм… Рыцарь печального образа! Любопытно. Знаете, прекрасный рыцарь, у меня идея. Мы не смогли повесить жениха этой валькирии, но зато чудесно сможем повесить вас.
Гнев, ненависть, нечеловеческая ярость захлестнули Катю, она шагнула к офицеру, закричала, давясь словами:
— Палачи! Изверги… Всех, всех вас уничтожим. Ненавижу!
Офицер хлёстко ударил Катю по лицу. Она упала. Пленный с перебинтованной головой зарычал.
— Ты что-то хотел сказать? — спросил офицер. В его руке появился пистолет с тонким стволом. Пистолетом он поманил пленного на середину комнаты. Раненый, твёрдо ступая, вышел вперёд.
— Стреляй, сволочь. Стреляй, проклятый труп! От тебя… От тебя уже разит трупом.
Раздался выстрел, но упал не пленный, а солдат, который конвоировал Катю. Пленный засмеялся.
— Мазила! Побольше бы таких, как ты, стрелков… — он не договорил и свалился убитый наповал вторым выстрелом.
Офицер навёл пистолет на Катю, пистолет прыгал в его руке. Катя медленно поднялась — она решила принять смерть стоя, глядя в глаза врага. Этот взгляд — смелый, бесстрашный, — и спас её. Офицер вложил пистолет в кобуру, вызвал солдат, которые унесли убитых, и принялся звонить по телефону. Затем появился солдат, он вывел Катю во двор и запер в сарае.
Смеркалось. Сквозь щели в крыше виднелось посиневшее небо. «Бежать!» — явилась мысль. Девушка поднялась и тут же опустилась наземь. Разве убежишь! Кругом часовые. Отчаяние охватило её. Погиб Федя!.. Сама она в плену. Жизнь кончилась. Незачем больше жить.
Отворилась дверь. Солдат, который её привёл в сарай, махнул рукой: «Выходи». Она повиновалась. Вскоре Катя очутилась в той же комнате, но допрашивал её теперь не ходячий труп, а толстый офицер, очень похожий на породистую свинью. Этот держал себя запросто. Усадил Катю рядом с собой на диван, предложил сигарету. Катя отказалась. Офицер проворковал: «Гут, гут». Его не интересовали «военные тайны», как он выразился. Расспрашивал толстяк о настроении бойцов, о положении дел в глубоком тылу.
Катя молчала. Долго. Свинообразный офицер утратил добродушный вид. Побагровел. По его команде явился солдат, сорвал с Кати шинель, вывел на улицу. Ледяной ветер пролизывал Катю до костей, у неё зуб на зуб не попадал. Солдат, длинный, неуклюжий, посмеивался. Катя долго придумывала в уме немецкую фразу, но сказала по-русски:
— Сволочи вы все! Хуже бешеных собак.
Конвоир, ничего не поняв, расхохотался. Ему просто было весело глядеть на замерзающую русскую девушку.
Они остановились возле сарая с камышовой крышей. Возле него маячил часовой. Немцы перебросились несколькими фразами, распахнули дверь. Свирепый удар в спину, и Катя очутилась на полу, ударилась головой, застонала.
— Кого ещё принесло? — послышался хриплый простуженный голос.
Оказалось, что в сарае — несколько раненых бойцов из её батальона, тоже попавших в плен. Парни всполошились, укрыли Катю шинелью, обложили соломой. Но её всю знобило. На рассвете, словно в тумане, она увидела Назарова. Тот сидел, укутавшись одеялом. Где он умудрился его раздобыть? Катя произнесла тихо:
— Тебе фашисты одеяло дали за то, что выслуживался?
Назаров на четвереньках подполз к ней, по-собачьи заглядывая в глаза, ответил:
— Жить захочешь, всё, что хочешь, делать станешь.
— А зачем тебе такому… жить?
— Интересно жить. Вот тебя они убьют, это точно, а меня, может, и милуют. Им рабочие руки тоже нужны.
— У них, говорят, парикмахеров хоть отбавляй, — Катя чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, но даже повеселела чуточку, заметив суматошинку в глазах Назарова. — У них всё чисто и аккуратно делается: узнали, что парикмахер, — к стенке.
— Врёшь ты всё! — зашипел Назаров. — Ты зла на весь мир. Убили твоего хахаля — вот ты и бесишься.
— А может, он и жив…
— Покойничек! Сам видел. Шагах в тридцати от меня всё произошло. Троих немцев положил, а потом и сам… Ничего не скажешь, воевал хорошо.
— И ты, гад, не помог Фёдору!
— Погоди лаяться. Миной его кокнуло.
— А раньше, когда Фёдор один против троих стоял?
— Дурак я, что ли? Ну, помер бы я тогда! Что толку?
Катя молчала и вдруг улыбнулась. Назаров попятился.
— Сволочь ты, Назаров. Однофамильцев твоих мне жаль… — и потеряла сознание.
Её не мучили кошмары, она не кричала в беспамятстве, не стонала. Просто мир исчез. На следующий день её погрузили в кузов машины, затем, как куль, перенесли в товарный вагон, до отказа набитый пленными. Эшелон тронулся тихо, без гудков, по-воровски.
Катя открыла глаза. Над ней склонилось чьё-то лице,
Она вздрогнула, вновь закрыла глаза, скорее — зажмурилась и выкрикнула:
— Умру, но не скажу ни слова.
