Марк Криницкий - Женщина в лиловом
Голос ее был немного жуток. Он шевелил новые желания. Может быть, только преступные, может быть, только изощренные. Целомудренный в ласках, он чувствовал и прежде, как в нем копошится зверь мучительно-острых, еще ни разу не утоленных желаний.
Покорный, он отдался в ее власть.
* * *…Где-то очень далеко, точно сквозь вату, играя тоненькими колокольчиками, пробили знакомые часы, напоминая о пустынных, заставленных изящной мебелью комнатах, где только в одном маленьком уголке сосредоточилось напряжение их жизни.
Усталый, но не насыщенный, он закутывал ее разгоряченное тело, источавшее сладкий, благоуханный запах и покрытое его поцелуями.
Теперь он знал, что эта женщина была его судьбой. Он одинаково ласкал ее тело, изменчивое в своих движениях и так напоминавшее ее лицо, и ее душу, в которую он погружался, точно она была продолжением этой необыкновенной ночи. Ее слова были похожи на шелест листьев. В полудреме по временам проходили образы, похожие на сон. О, это был не сон, а, скорее, оцепенение. Он видел, что она сидит над ним, поднявши высоко руки к волосам. Она приходила и уходила. Ее тонкие ноги явственно ступали по ковру. Ее тело желтело в голубом рассвете. Но тотчас же он видел над собою в сумраке закрытого и душного алькова ее склоненное лицо, точно медленно отделявшееся от ковра. И он не знал, наступило уже утро или нет, или все это был один обман.
Иногда ему казалось, что уже светло и он видит ее расширенные глаза, с тревогой, заботою и болью смотрящие ему в лицо.
На него излучался их синий свет. Но постепенно все расплывалось в тяжелом и зыбком видении.
Он запомнил ее слова и не знал, были они сказаны во сне или наяву:
— Я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет опять.
Он отвечал долгой улыбкой, которая стыла на лице. Ему хотелось бы также что-нибудь сказать, но он не мог. Пальцы ее были нестерпимо нежны, точно она перебирала ими тончайшие шелковые нити. Они были необычайно развиты и имели свой язык, с успехом заменявший слова. Ему чудилось, что она выходит из узкого мраморного бассейна, выжимая влажные волосы, закрученные пучком на затылке. Она дрожала и просила согреть. И опять он слышал тоскливые, почти рыдающие слова:
— О, я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет.
Пробуждаясь от видений, он продолжает слышать этот голос, охрипший, предутренний, слова которого были уже невнятны его уму.
…Было совсем светло, когда он постепенно очнулся по-настоящему.
Нумми спала, прижавшись тонким профилем к его плечу. Лицо было бледно-серо от утомления, и сон был похож скорее на обморок. Он почувствовал нежность при виде ее спящей головки с закрытыми удлиненными веками глаз и преувеличенно густыми ресницами. Она спала так же глубоко и страстно, как переживала все. Это был экстаз сна с закинутыми над головой руками и поворотом корпуса в три четверти. Она заснула, как ее сразил непобедимый пароксизм беспамятства.
Он поцеловал ее негнущиеся руки и пушисто-неподвижное темя, осторожно встал и задернул звенящий желто-золотистый атлас. Сквозь полуотворенную низенькую дверь возле камина, заставленного японской ширмой с летящими желтыми птицами и розовыми цветами, доносилось мелодичное капанье тонких струек воды. Это напоминало ему волнующие переживания ночи.
Стыдясь себя, своих новых ощущений, испытывая болезненную насыщенность тела, он торопливо и крадучись совершал туалет.
Когда он стоял в передней уже в пальто и шляпе, намереваясь повернуть затвор двери, его окликнул испуганно-сонный голос.
— Как? Вы уже уходите? Только несколько минут… сейчас выйду.
Волнистая синяя портьера зашевелилась, и он увидал, откуда выходил голос. Прозвучал мелодичный звонок. Через минуту появилась прислуга. Девушка, в сером с белым передником на груди, немолодая, с пустыми и ясными желтыми глазами, сказала, точно это было обыкновенно:
— Барыня просит вас остаться откушать кофе.
Ее незнакомый голос наполнил пустоту молчаливых комнат новой интимностью. Мягкие и ловкие пальцы завладели воротом его пальто. Она тихо положила шляпу на подзеркальник и, почти не ступая, вышла. Колышко почувствовал себя по-домашнему.
XX
— Я сейчас, мой друг! — услышал он на этот раз веселый голос Веры.
Он еще не знал, как выйдет на улицу и что будет сегодня делать. Поток, схвативший его однажды, все еще продолжал его нести. Равнодушный, он отдавался на волю событий.
— Я! — вскрикнула Вера, прыгнув к нему из двери в синем халатике. Ее тоненькие ножки в желтых полосатых чулках мелькнули точно у осы.
Глаза насмешливо прыгали и плечи тряслись от внутреннего смеха. Запах амбры напомнил о ночных ласках.
— Вы всегда уходите таким образом, мой друг?
Она подставила для поцелуя узкие губы, с которых еще не сошло выражение сна, а потом руки, сложенные лодочкой.
Он почувствовал острый укол ее слов и глаз.
— Что это значит, Нумми?
Он покраснел. Она притворялась:
— В чем дело, мой любимый? Вы обиделись? Кажется, обидеться могла я? Вы этого не находите?
Она продолжала смеяться плечами и лицом, раскачивая его руки.
— Ну сядем.
Это поразило его, как незаслуженное.
— Я хочу, чтобы вы, по крайней мере, выпили со мною кофе.
Так вот она какая! Все тело ее казалось колючим. Она со смехом выдернула у него свои руки.
— Да? Вы недовольны моим маленьким упреком?
Ее лицо имело свойство из шаловливо-детского делаться суровым и жестоким. Губы суживались торжественно и сухо.
Она говорила быстро, приводя с такой же быстротой в порядок столик после вчерашнего ужина. Серая девушка беззвучно внесла кофе и удалилась. Ее движения были смутны, но совершенно точно согласованы с движениями и взглядами глаз хозяйки. Желтые глаза не отражали ни искры жизни.
— О, в таком случае будем говорить, мой друг, серьезно. Забрало долой! Давайте смотреть смело друг другу в глаза. Да?
Она положила ему на руку обе свои вытянутые руки.
— Самые страшные минуты — это минуты пробуждения и трезвости. Кто с честью переживет их, тот переживет все. Когда закрывается дверь, тогда уже все кончено.
Она протянула ему чашку с дымящимся кофе и задула пламя спирта под кофейником. Губы и все лицо ее складывалось в сухую гримасу. Глаза выглядывали удлиненно и холодно.
— Женщина, провожая мужчину, никогда не должна быть, мой друг, уверена, что она не покинута навсегда. Мужчина желает, чтобы она оставалась спокойно сидеть на этом диване и покорно ожидала своей участи. Но это не удовлетворяет меня.
Она нагнула голову и посмеялась лукаво глазами.
— Мой друг, я не требую вашего времени и вашего пространства. Я не желаю, чтобы вы отвлекались от дел и брали меня время от времени в ресторан или театр. Я ненавижу это афиширование тайны алькова. Мы можем даже быть с вами официально незнакомы. Я вообще ненавижу кровати, стоящие рядом, потому что нередко они поглощают любовь. Но… я не принадлежу к таким «спокойно ожидающим».
Она чуть блеснула верхним рядом зубов.
— Нумми, вы несправедливы ко мне, — сказал он, продолжая испытывать незаслуженную обиду, почти злость. — Кто дал вам право говорить со мною таким языком?
Она молчала, прислушиваясь больше к тону его голоса, чем к самим словам.
Ее тонкие губы улыбнулись собственным мыслям и тому, что тон его слов был именно таким, какого она ожидала.
— Мой друг! — она весело перебирала на груди крупные желтые янтари. — Не обижайтесь, если я вам скажу одну правду и задам вам маленький вопрос. Каждый мужчина из тех, которых мы знаем, имеет наложницу или жену. Не правда ли? Чаще всего двух: и ту и другую одновременно. Инструмент для наслаждения и орудие для продолжения рода. Вы не сердитесь, мой друг? У вас я которая из двух?
Она сидела, отвернувшись, но ее внимательные глаза вдруг остановились на его лице.
— Это так естественно узнать свое место. Не правда ли?
Он следил за неопределенно-лукавой игрой в ее лице. Она рассмеялась.
— Вы затрудняетесь, мой друг. Вы тщетно ищете, на какую полочку меня уложить?
— Я вас люблю, — сказал он резко. — Мне незачем искать каких-нибудь полочек. Этот разговор мне кажется вообще излишним между нами.
Она сделалась серьезной.
— Но разве наложниц не любят? Их ласкают, потом надевают пальто и шляпу и закрывают за собою дверь. Ах, это тоже называют иногда «любовью». Вы простите меня, мой друг.
Лицо ее было враждебно, и опять чуть блеснули зубы. Ресницы были полуопущены.
Он продолжал чувствовать злость. Но пусть она выскажется до конца. Чего же ей, собственно, нужно?
— Вы хотите, чтобы я занимался только любовью?
С любопытством и раздражением он смотрел на приникшую к столу маленькую фигурку.
— Вот видите, как мои слова непонятны, — сказала она печально.
