Катрин Гюннек - Модистка королевы
Наш неуклюжий король и правда не отличался умением преподнести себя. Добрый и очень начитанный, он был как неограненный алмаз, который Мадам приняла за булыжник. Румяный, близорукий, с крупными чертами лица, но высокий и сильный, он был красив простой красотой, и его внутренний мир не портил этого впечатления. Это был эрудит, знавший математику, географию, говоривший на нескольких языках, а королеве одна только мысль о книгах причиняла головную боль. В ее ушах звучали исключительно мелодии с балов, трели, импровизации. Отзвуки прекрасных сочинений Моцарта, Куперена и Глюка, ее любимого Глюка.
Король не имел музыкальной одаренности и блеска своего изящного дедушки. Он не был ни ослепительным, ни поверхностным, ни развратным, но образованным, глубоким и верным. В любовных делах он, увы, был неловок и неопытен. Я всегда задавалась вопросом: как такой человек мог быть потомком Людовиков XIV и XV? Я знаю, есть вещи, которые лучше не обсуждать, но если уж в самом Версале напевали:
…Каждый тихонько спрашивает себя,
Может ли король? Или не может?
Один говорит, что король не может воспрянуть,
Другой говорит, что он не может забраться,
Третий говорит, что король любит мужчин…
Будущее династии оказалось под угрозой. Королева знала из книг, что мужчины могут обнимать, целовать, ласкать. А ее муж, казалось, вовсе не имел такой склонности[61].
У нее не было прекрасного принца, зато она обладала самыми обворожительными туалетами, которые к тому же постоянно обновлялись. Она посвящала все свое время заботам о нарядах, тонула в их роскоши, но лишь оттого, что на сердце у нее была печаль, а тело одиноко. Она погружалась во всевозможные удовольствия, какие только мог предложить ей Версаль. Ведь всем нам даны глаза, чтобы отвлекаться на яркое и блестящее и не видеть главного. Наряды и развлечения уводили ее от тяжелых мыслей, от мучений и слез. Прошло много времени, прежде чем я все поняла. Я чувствовала только, что мы становимся все больше похожи. У нас обеих любовные дела оставляли желать лучшего, а шкафы ломились под тяжестью туалетов.
В моменты грусти она окружала себя непробиваемой тишиной, ее взгляд устремлялся в пустоту, губы плотно сжимались. Наша с ней комната была до такой степени наполнена печалью, что печаль казалась осязаемой. Когда я видела ее такой, мое сердце разрывалось на части. Мне так хотелось вернуть ей легкость, радость. Не солгав, могу сказать, что я и мои вычурные туалеты часто поднимали ей настроение.
Но она была не той женщиной, которая подолгу будет пребывать в подавленном настроении. Да и как ей могло это удасться, когда я старалась изо всех сил, придумывая самые очаровательные причуды: оперную шляпу огненного цвета, чепец в египетском стиле, шляпу, как у колдуньи, искательницы привидений — все это самых безумных цветов: «вздох Венеры», «райская птичка», «роза-кармелитка», «смертный грех», «минутное колебание», «явное желание», «поцелуй-меня-моя-крошка», «легкий шоколад»…
Как же мне дорого то время…
Кто не был знаком со старым режимом, никогда его и не узнает. Тот мир, сегодня уже потерянный, являл собой радость бытия, которая слегка омрачалась властвовавшим безрассудством. Оно царило повсюду — в наших жизнях, в наших головах, на наших чепцах, повсюду.
Тридцать шесть дюймов, я не преувеличиваю, — такова была высота головных уборов. Надо было видеть все эти перья, газ и парики! Волосы забирали так высоко, что лицо оказывалось почти в центре фигуры!
Какое это было представление в салонах, на улицах… Женщины едва могли разместиться в каретах, их прически и головные уборы поднимались над экипажами, высовывались из окон; некоторым поэтому полюбилась поза на коленях — так было удобнее всего. Это означало путешествовать с пользой и экономить время, если, конечно, не забыть молитвенник! Все дышало излишеством, но и изяществом, утонченностью. Ничто не представляло такой важности, как мимолетность. Жизнь была легка и элегантна. Люди скучные жаловались на легкомысленность эпохи. Но разве легкомыслие не существует для того, чтобы разгонять печаль и скуку? Я, например, всегда преданно ему служила.
А на смену пуфу пришли плюмажи. На шляпах воздвигались горы, прерии, серебристые ручьи, леса, английские сады и перья, много перьев. Огромные плюмажи нужно было ежедневно обновлять, добавлять цветы, хохолки, ленты, украшения. Королева носила головной убор самый высокий за последние месяцы. Ее туалеты стали предметом нескончаемой критики, но мы ее не слушали, и, честно говоря, нам не было до нее дела.
Думаю, именно с этого момента они стали называть ее «австриячка».
Упрекам не было конца. Мода на плюмажи, дойдя до Вены, стала раздражать мать Императрицы, которая видела в ней лишь губительное бесстыдство. Наш король придерживался того же мнения, но высказывал его крайне мягко. Мадам, должно быть, тратила на туалеты бешеные деньги. Меньше, чем ей приписывали, но все же очень много. Фиалковая эссенция, гребешки, украшения, ленты и платья стоили так же дорого, как и модные прически. Я уж не говорю о расходах на игры. Шептались, будто король пасует перед Мадам. Я думаю, он подавлял свой гнев, но уверена, что он умел противиться ей, даже если и создавалась иллюзия обратного.
Кроме того, как может мужчина командовать женщиной, которая знает о его слабости?..
Следующей зимой перья вышли из моды.
Двери королевских покоев были открыты для меня в любое время. С королевой мы делали и переделывали туалеты. Ее указания были четкими, а идей у нее всегда было несметное количество. Она обладала чувством цвета и материала. Она могла бы быть одной из нас, одной из «общества мастеров и модисток, торговцев пухом, флористов города Парижа и его предместий». Мои резервы истощились, нам нужен был настоящий обмен. Я тоскую по тому времени.
Льстецы утверждали, что у моды две королевы. Первая находится в Версале, а вторая — на улице Сен-Оноре. Поскольку та эпоха не скупилась на прозвища, то скоро меня прозвали Мадам министр!
Божественная, несравненная, неповторимая, королева, да еще и министр — как тут не растаять от избытка комплиментов? Признаюсь, голова у меня немного пошла кругом.
Даже если они прозвали меня «министром», для того чтобы задеть, позлить меня, то я уже привыкла глотать обиду.
На самом деле эта проблема с министром началась с «Великого Могола». Была история с одной или двумя клиентками, недовольными затянувшимся сроком выполнения заказа. Я отвечала свысока, напоминала о своих встречах с королевой, повторяя на каждом шагу: «Я только что работала с Ее Величеством!» Я говорила одно и то же: «королева и я решили…», «мы остановились на том, что…», «во время моего последнего совещания с Ее Величеством…» Я могла говорить только о встречах с королевой. В конце концов, что уж скрывать, я сделалась важной персоной. Аде, которая постоянно наблюдала за мной, сказала, что я изменилась, но я ничего не слышала. Я была сама надменность. На самом деле я не изменилась. Сегодня я это очень хорошо понимаю.
В городе Оберкирх продолжала утверждать, что пора взять меня на короткий поводок, что я что-то стала слишком заносчивой. Баронесса была в чем-то права, но только именно мои слова звучали во всех салонах, именно я распоряжалась модой и именно я получила новое прозвище. Вот правда — то, что я стала министром!
Этот эпитет, похожий на злую шутку, не смущал меня. Намереваясь досадить мне, они одарили меня льстивым титулом, и я сказала себе, что мой квартал определенно страдает от избытка министров в юбках. Мадам Жоффрин, у которой был салон на моей улице, не называлась ли и она раньше министром с легкой руки парижских гадюк? Министр общества! Старый министр. Но кто из нас может похвастать ангельской добротой? Как этот ангел, который вращался в высших сферах вместе с художниками, философами, коронованными особами. Ее видели в Петербурге, при польском дворе, при австрийском дворе… но не при дворе Людовика XIV и Людовика XV. Ее было хорошо назвать министром, ведь она была всего лишь мещанкой и не имела такого доступа ко двору. Меня же, без преувеличений, принимали при дворе очень часто…
Королеву позабавил мой новый титул.
— Ну да! Мадемуазель Бертен — мой министр моды! — воскликнула она, смеясь над несносными гадюками. Смеяться в ответ на насмешки — ничего другого не оставалось. И я следовала советам мадемуазель Арну и была счастлива. «Министр» после «королевы» — какая честь, какая коронация! Самое забавное то, что моя номинация повлекла за собой другие, не менее пикантные, — настоящие министры тоже не были забыты! Их укоряли в недостаточной последовательности идей. Непостоянные, они меняли свои мнения как рубашки. С того момента и до времени, когда их стали бы называть «модистками», было рукой подать. Версаль уже кишмя кишел «модистками»…
