Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр
Я взглянула на нее как можно более пренебрежительно, с мстительным высокомерием женщины, которая сознает, что намного красивее, и была удовлетворена, когда увидела, что лицо мадам Флоры почти позеленело, а русалочьи голубые глаза сузились. Я была готова пройти мимо, но она, вдруг резко повернувшись, так схватила меня за руку и с такой неожиданной силой рванула к себе, принуждая вернуться, что я вскрикнула от возмущения.
— Что вам угодно?
— Видимо, вас недостаточно проучили, белокурая дама?
Она спросила с хорошо знакомой мне интонацией: ласково, почти любезно, не повышая голоса, словом, хорошо маскируя свои истинные чувства. Пожалуй, со стороны мы могли показаться двумя мирно беседующими подругами.
Я резким движением высвободила свою руку из ее цепких пальцев, но ничего не ответила. Честно говоря, на какой-то миг мне стало страшно. Уж слишком ледяным был ее взгляд. Я помнила этот взгляд — взгляд кобры. Она так смотрела на меня, когда стреляла. И я вдруг ужасно испугалась того, что, быть может, эта Флора по-прежнему одержима демоном злобы и ревности и, чего доброго, способна подкараулить меня где-нибудь с пистолетом в руке.
— Вы вернулись в Париж. Вы строите козни против Рене. А ведь мы оба вас учили. Так что же вами движет? Надежды? Позвольте узнать какие? А, черноглазая красавица?
Весь мой страх вдруг исчез от звуков ее голоса. Я разозлилась так, что у меня потемнело в глазах; от злости меня даже затошнило. Подавшись вперед, я произнесла:
— Я надеюсь на то, что вас перекосит от ненависти, а ваш муж издохнет и попадет в ад. Я ежедневно молюсь об этом…
Сказать все, что хотела, я не успела. Флора вдруг шагнула ко мне с лицом, искаженным яростью, и замахнулась, будто хотела закатить пощечину. Инстинктивно желая избежать этого унижения, я резко выставила вперед руку.
И тут произошло непредвиденное. Ее рука с силой наткнулась на мою, и от этого толчка Флора потеряла равновесие. Кроме всего прочего, она, кажется, поскользнулась на начищенной до блеска ступеньке. Я не смогла ее удержать. Я лишь успела увидеть ее расширившиеся от ужаса глаза Она полетела по лестнице вниз головой, а я стояла, словно окаменев, не в силах пошевелиться.
Я очнулась, услышав, как трезвонят все звонки в доме. Над Флорой, лежавшей лицом вниз, склонились лакей и мои спутницы, ожидавшие меня в вестибюле. На лестницу выбежала Жозефина и ее многочисленные гости. Пораженные, все молча смотрели вниз, но ничего не делали.
— Что случилось? — спросила гражданка Бонапарт.
— Мадам Клавьер упала с лестницы, — сказала я как можно спокойнее. — Несчастный случай. Вероятно, надо вызвать врача.
Ничего больше не прибавляя, я стала спускаться. Жозефина дрожащим голосом велела позвать врача. Как оказалось, доктор нашелся и среди ее гостей — некий господин Биша, совсем еще юноша.
Он склонился над Флорой и несколько минут спустя констатировал:
— Она жива. Безусловно, она потеряет ребенка. У нее сломано несколько ребер. Возможно, и шея тоже.
— Но ведь тогда она умрет! — произнесла Жозефина со слезами. — Она была моей подругой…
— Ее нужно немедленно унести отсюда…
— Но как? Она может оставаться здесь…
Я сказала — громко, ясно, сама удивляясь, до чего холодно, бесчувственно и спокойно звучит мой голос:
— Сообщите ее мужу. Несомненно, он пришлет за ней карету или приедет сам. Таким образом, все проблемы будут решены.
— Как это случилось? — наперебой спрашивали меня. Среди вопрошающих я заметила даже журналиста «Монитёра».
— Вероятно, мадам Клавьер стало дурно. Это бывает с беременными. Мне трудно прибавить что-либо еще, граждане.
Сделав знак Авроре, я стала пробиваться к выходу. К счастью, наша карета была уже у крыльца.
— Ах, это ужасно! — произнесла Валентина. — Почему эта женщина хотела ударить вас?
— А вы все видели?
— Да. Мы наблюдали за вами. Она положительно хотела дать вам пощечину…
— Наверное, она поступила так из ревности, Валентина. Никак иначе ее поступок объяснить нельзя.
— Но вы, по крайней мере, не были знакомы раньше?
— Никогда, — отчеканила я. — Ума не приложу, чем я могла вызвать такую ненависть. Вы же знаете, я даже не вижусь с Клавьером.
Больше я ничего не объясняла. До самого дома я молчала, сжав губы и обдумывая случившееся. Как ни странно, никаких чувств это происшествие во мне не вызвало. Я была до ужаса холодна и спокойна. Пожалуй, даже вид страданий голодного пса порой вызывал у меня больше чувств.
Едва оказавшись дома, я позвала лакея:
— Жан Мари, ступайте к дому господина Клавьера на площади Карусель. Как только что-нибудь станет достоверно известно, вы сообщите мне.
Через два часа Жан Мари вернулся и сообщил, что мадам Клавьер умерла.
3
Парижские газеты были полны упоминаний об этом событии. «Монитёр» писала:
«Смерть гражданки Клавьер 25 марта пополудни произошла из-за значительной кровопотери и повреждений — следствия несчастного случая. Трудно описать отчаяние, в каком пребывает супруг ее, Рене Клавьер, видный гражданин, банкир, известный благотворитель. Многие граждане, пришедшие отдать последний долг этой во всех отношениях достойной женщине, видели слезы на глазах ее мужа, человека весьма сдержанного. Дабы успокоить читателей, можно заявить, что гражданин Клавьер собирается в скором времени вернуться к трудам на благо Республики, но между тем выражает надежду, что полиция проведет тщательное расследование всех обстоятельств этого прискорбного случая».
Я отложила газету, слегка помассировала виски пальцами. Со вчерашнего утра у меня была сильнейшая мигрень, заставившая меня лечь в постель. Я слишком много думала все эти дни. Сейчас было раннее-раннее утро. Головная боль, несмотря на принятые порошки, не проходила, и я с трудом представляла себе, как отправлюсь вечером в Люксембургский дворец на встречу с Баррасом.
Газетные сообщения вызывали у меня скептицизм. Клавьера пытались изобразить эдаким сентиментальным филантропом, добрым и кротким другом человечества. Я не знала, конечно, как он относился к Флоре и как переживал ее смерть, но говорить о том, что он «вскоре вернется к трудам на благо отечества» — это просто смешно! Всего вернее, разумеется, было упоминание о том, что он желает вмешать в дело полицию.
На душе у меня было тревожно. Я не сомневалась, что в воображении Клавьера все факты выстроятся таким образом, что он заподозрит меня в заранее продуманных планах мести. Первый факт — это то, что я ни с того ни с сего явилась в Париж (по крайней мере, он причины моего появления не знает). Второй — то, что я обманом вернула себе дом. Третий — несчастный случай с Флорой, как раз после того, как мы встретились. Это третье происшествие, несомненно, он сочтет ударом под дых. События теперь действительно выстроились в цепочку, свидетельствующую о моем коварном, ловком, невероятном умысле.
На самом деле, конечно, их связывала только случайность. Ни о доме, ни о Флоре я и не помышляла, а уж в Париж приехала вовсе не для того, чтобы мстить банкиру. Но Клавьер знает только видимость происшедшего. Он, вероятно, сейчас рвет и мечет. Потому-то я и тревожилась. Хорошо, конечно, если все это заставит его немного меня побаиваться, но плохо то, что могут возникнуть осложнения — совершенно ненужные перед встречей с директором.
«Я должна быть очень осторожна, — подумала я с опаской. — Ни одного лишнего слова не следует говорить… И мне нужна теперь охрана. Я буду ездить только с тремя лакеями».
Мысли мои вернулись к Флоре. Поначалу свою холодность я объясняла неожиданностью всего случившегося. Но прошло некоторое время, а никакие иные чувства не возникали. Хотя я сознавала, что некоторым образом причастна к ее смерти. Она натолкнулась на мою руку и после этого упала… Впрочем, моя рука, вероятно, в этом случае была рукой судьбы. Флора была злая, чудовищно коварная и вероломная женщина. Вот только ее ребенок…
Впрочем, какие глупости приходят мне в голову! Когда эта старая мегера стреляла в меня — да и не только стреляла, но явно хотела изуродовать, — я тоже была беременна. И я тоже потеряла ребенка. У меня до сих пор остался маленький шрам под правой грудью. И ведь мало кто знает, как это больно и тяжело — быть раненой, страдать, мучительно выздоравливать…
«Господи, — взмолилась я, — сделай так, чтобы Александр мог вернуться, чтобы он взял на себя все заботы, чтобы я не была такой одинокой».
Голова у меня болела все сильнее, кровь тугими ударами стучала в висках. Превозмогая боль, я поднялась, на ощупь нашла домашние туфельки, кое-как добралась до умывального столика и, дрожащими руками плеснув воды в стакан, всыпала туда порошок. Это должно принести облегчение. От недомогания и тяжелых мыслей мне вдруг ужасно захотелось выпить. Изрядно выпить, так, чтобы здорово захмелеть. В последнее время я часто обращалась к подобному средству, и оно помогало мне забываться, легче смотреть на вещи. Я стала искать коньяк, но никак не могла найти. «Черт, видимо, Стефания унесла, — мелькнула у меня мысль. — Или горничная. Они обе говорили, что пить не следует».
